Черный вечер - Лоренсо Сильва Страница 32

В последнее воскресенье небо не вняло моим молитвам. Услышав завывание ветра, я остолбенел. По спине пробежал холодок: снег такой густой, что ни дома напротив, ни клена в саду не видно. В комнате тепло и уютно, а я дрожу, словно на ветру. Идти не хочется, но, если скажу маме, она заставит меня уволиться. Нет, нужно идти: я быстро надел теплый тренировочный костюм, старый пуховик, перчатки и лыжную маску.

Со мной собираются и папа и мама, вот так дела! Ничего особенного не случилось, мы быстро обошли дома, а вернувшись, приготовили горячий шоколад. Раскрасневшись от мороза, мы улеглись спать, а когда проснулись, папа включил радио. У нас в Кровелле пропал еще один маленький почтальон. Да уж, почерк так почерк... Пропали три мальчика, все в метель, двое — из нашего города.

Метель бушевала, так что и на этот раз полиции не осталось никаких следов. Даже рюкзачок не нашли... Кое-кто из группы розыска получил обморожения и вернулся домой. Пропавший мальчик жил на другом конце города, однако папа все равно пошел помогать полиции. Улицы так занесло, что на машине не проедешь — пришлось идти пешком. Вернулся отец уже затемно, парка в инее. Никак не мог согреться, все сидел у камина, растирая покрасневшие руки. Мама отпаивала его горячим бульоном, и через час он заснул прямо в кресле. «Все, хватит, увольняйся!» — сказала мне она.

Спорить я не стал. В Кровелле живет пятьдесят тысяч человек. Допустим, три четверти из них получают газеты; если у каждого почтальона примерно по сорок клиентов, то получается семьсот пятьдесят мальчиков. Никогда бы не подумал, что нас так много! У маньяка большой выбор, и шансы, что беда случится именно со мной, ничтожно малы, однако в половине шестого утра царствуют совсем другие законы. Диски и компьютерные игры — это хорошо, но разве стоят они того, чтобы рисковать жизнью? Уложив папу, мама стала смотреть в окно гостиной. Опять плачет... Я подошел к ней. Метель стихла, в ярком свете фонаря в воздухе парили пушистые снежинки. Идиллический зимний пейзаж, почти как на рождественской открытке, но никакого умиротворения я не почувствовал. Где-то под пушистым белым покрывалом лежит ранец с газетами, словно памятник на могиле мальчика, которому не суждено стать мужчиной. В гостиной работал обогреватель, но я замерзал даже под теплыми воздушными струями.

Итак, увольняюсь...

Папа говорит, что внутри каждого из нас есть биологические часы. Именно они помогают просыпаться за пять минут до того, как начинает звонить будильник, или подсказывают, что ужин готов и пора домой. Мне больше не нужно разносить газеты, а я продолжал вставать в половине шестого, хотя мама меня не будила.

«Быстрее, скорее!» — мелькало в непроснувшемся мозгу; потом, вспомнив, что больше не работаю, я снова закрывал глаза. Однако сон не шел, и я апатично смотрел на электронные часы, которые получил на прошлое Рождество. Без двадцати шесть. Без пятнадцати. Ничего плохого ведь не делал, почему же я чувствую себя виноватым? Я выполз из постели и раздвинул жалюзи. На подъездной дорожке одинокие следы шин, их оставил парень из типографии вместе с пачкой газет, упакованной в темный пластиковый мешок.

По воскресеньям редакция закрыта, а рабочий день у них с восьми, так что я не успел сообщить, что увольняюсь. В воображении вспыхивали яркие образы: мои клиенты просыпаются, уверенные, что получат свежую газету, смотрят — кто в окно, кто на часы, — а ее нет. Скоро начнут звонить, выяснять, не заболел ли я. Чем дальше, тем тяжелее становилось на душе, пока не вспомнились папины слова: «Если работать, так работать». Я быстро оделся: кальсоны, джинсы, свитер, пуховик, и пошел будить папу. Казалось, после вчерашних поисков он осунулся и постарел. Мне нужно разнести газеты, получатели ждут, а в редакции надеются.

Папа недовольно поджал губы, потом медленно кивнул. Слава богу, он меня понимает!

Мама, естественно, устроила сцену, но папа сказал, что идет со мной. Интересно, от чего я дрожу: от холода или от страха? Нужно торопиться, ведь мы вышли на полчаса позднее обычного. Обойдем сорок адресов, даже тех, кто, не дождавшись газеты, уехал на работу. Кое-кого из клиентов мы встретили прямо на улице: кто чистил крыльцо, кто заводил машину. Все, абсолютно все были рады меня видеть: люди уже отчаялись получить утренние газеты, а я оказался надежным, как всегда. Мужчины пожимали мне руку, даже мистер Ланг и тот дружески похлопал по спине и назвал «парнем что надо». Дома нас ждала мама и горячие блинчики с кленовым сиропом. Боже, да я голоден как волк. Вместо обычного какао папа налил мне горячий кофе. М-м-м, какой у него аромат, терпкий, бодрящий. Торжественно подняв бокалы, мы с папой чокнулись, и я почувствовал себя совсем взрослым. Мы молодцы, уверен: мама нами гордится.

Однако решение принято. Мама позвонила в редакцию и сообщила, что я увольняюсь. Сначала я почувствовал огромное облегчение, будто с плеч сняли тяжелую ношу, а потом пустоту. Как же теперь без дисков, компьютерных игр и кино? Самостоятельным быть так здорово! Я уже скучал по работе. Мне нравилось разносить газеты, общаться с людьми, в конце недели пересчитывать выручку.

В школе никак не удавалось сосредоточиться. Учительница математики спросила, не болен ли я. Пришлось извиниться и сказать, что не выспался. Вот так работа! Если честно, она интересует меня больше, чем уроки. Забежав домой на ленч, я узнал от мамы, что в редакции попросили не торопиться с окончательным решением. Вечером к нам придет их представитель, чтобы еще раз все обсудить. Мама пыталась сказать, что они зря теряют время, но в редакции настаивали. Ба, я становлюсь важной персоной. Чертовски приятно!

День тянулся бесконечно. После школы я не остался на футбол, а на всех парах помчался домой. Уроки, компьютерные игры, что угодно, только бы время быстрее прошло! Вскоре после пяти вернулся папа. Не успел он открыть банку пива, как в дверь постучали. Это Шэрон, менеджер из «Газетт». Именно она разговаривала с родителями, когда меня принимали на работу, и объясняла, как заполнять абонементные карточки. Однажды она вручила мне пять бесплатных билетов в кино за то, что я помогал в проведении подписной кампании, убеждая покупать и подписываться на «Газетт» вместо «Кроникл».

Шэрон моложе мамы. У нее длинные светлые волосы и румяные щеки, как у практикантки, которая помогает нашей учительнице математики. Шэрон всегда интересуется моим мнением и разговаривает со мной, как со взрослым. А еще улыбается и называет меня лучшим почтальоном «Газетт». Хотя в этот понедельник ей явно не до улыбок. Лицо бледное, под глазами мешки, будто она плохо спала. Оказывается, за последние несколько дней почти все почтальоны поувольнялись, а на их места никто не идет. Дела так плохи, что газета может закрыться. Босс Шэрон велел обойти всех уволившихся почтальонов и пообещать повысить жалованье на три доллара в неделю, если они останутся. «Нет, нет и нет!» — категорично проговорила мама, но Шэрон будто ее не слышала. «Газетт» согласна на любые условия: в сильные холода и метель я могу не выходить... Папа, кажется, согласен, а вот мама непреклонна. «Ну, пожалуйста! — не сдавалась девушка. — Хоть несколько дней!» Такого надежного парня, как я, ей не найти... Если к следующему понедельнику ситуация не изменится, я могу уходить, и она слова не скажет.