Хроника жестокости - Нацуо Кирино Страница 3

Наш дом стоял на берегу реки Т., протекавшей в северной части города. Отец на стареньком авто ездил на работу в город К., расположенный на другом берегу. Там большая пищевая фабрика. В этом городке жило тысяч пятьдесят; кроме отцовской фабрики – только металлообрабатывающий цех да коммунальное хозяйство. В общем, довольно бестолковое местечко. Крупные фабрики – электроника, лесопереработка и так далее – сосредоточены в М., а в К. только субподрядная мелочь. Выходит, предприятия тоже разделились. В К. все было наперекосяк, бестолково, и нравами местная публика отличалась диковатыми.

К появившимся в городе крупным фабрикам старожилы М. еще как-то привыкли, а вот к жителям К. относились откровенно холодно. Стоило человеку сказать, что он родом из К., как на него тут же сыпались грубые насмешки. И все дело в том, что, кроме мелких коммунальных объектов, в этом городке было еще кое-что, а именно: немалое количество увеселительных заведений, где мог оттянуться рабочий класс, целый «веселый» квартал. Кабаре, дома свиданий, кабаки и пивные. К. помимо прочего был городом тяжелого труда и удовольствий, населенным огрубевшими пролетариями и «ночными бабочками», слетавшимися туда со всей страны, чтобы вытрясти из пролетариев денежки.

В К. мне хода не было – родители запрещали. И все же один раз я побывала там с отцом.

Это было во втором классе, во время весенних каникул. По какой надобности мы туда поехали, не знаю, но мне запомнилась цветущая сакура, росшая вдоль дамбы на противоположном берегу, то есть там, где город М., в котором мы жили. Может, из-за того мы и ездили в К. – чтобы я могла поглядеть на сакуру с нового места, откуда у нее совсем другой вид.

Казалось, ну что такое К.? Перешел на тот берег – и все. Но там было все иначе. Хотя день был в полном разгаре, в городе стояла полная тишина, по улицам лениво бродили собаки и кошки, а больше ни одной живой души. Мне захотелось пить, я стала просить отца, но мы так и не нашли в округе столовую или кафе, куда можно было зайти с ребенком. Кругом стояли маленькие домики, в каждом – пивная или кабак, и ничего не работало. Жившие в городке рабочие вкушали днем неприхотливую пищу в заводских столовых.

– Здесь все открывается вечером, – сказал отец, и я представила, как К. выглядит в вечернее время. Переливаются неоновые огни, по улицам разгуливают пьяные мужики, орут. Для ребенка – совершенно непристойная картина. Днем нам попадались навстречу только ненакрашенные женщины с огрубелой кожей. Неужели вечером пудра и румяна сделают из них красавиц? – гадала я, вцепившись в руку отца.

– Гляди! Сакура!

Отец показывал на другой берег. Там вдоль дамбы низким белоснежным облаком пушилась буйно цветущая сакура. Между деревьями проглядывали наши дома. Кипенно-белая сакура под затянутым облаками небом и пепельного цвета многоэтажки. Глядя на эту картину, я подумала: в каком же никудышном месте меня угораздило жить. Но все же лучше, чем К., напоминавший мне город-призрак, который я видела в каком-то американском фильме. Женщина в белом платье, больше похожем на ночную рубашку, перехватила мой удивленный взгляд и махнула на нас рукой: мол, шли бы вы отсюда.

А в это время в городке К., в крошечном металлообрабатывающем цехе – всего-то двое рабочих – обретался Кэндзи.

Я выросла в большом микрорайоне на окраине М. Его построили специально для семей рабочих, которые все прибывали и прибывали в город. Дома расходились лучами, по три огромные десятиэтажки – такие не часто можно было увидеть в то время. Посередине стояло здание, в котором располагались администрация и клуб, и был разбит большой сквер, где устроили детскую площадку с разноцветными качелями и горками. В здании заседала дирекция, часто проходили детские утренники, но главным предназначением этого объекта было проведение траурных церемоний, когда кто-нибудь из жильцов, коротавших свои дни в тесных квартирах, умирал. Впрочем, большинство жителей микрорайона были люди не старые, поэтому в детстве я видела там похороны от силы пару раз.

В микрорайоне жили, должно быть, тысяч двадцать, не меньше. Он походил на одинокий голубой остров в океане. Там были школы – начальная и средняя, супермаркет, то есть все, что нужно для жизни. Однако большинство семей, заведя по несколько детей, еле сводили концы с концами. Как только дети начинали ходить в школу, матери, чтобы пополнить семейный бюджет, подряжались на уборку и упаковку урожая на соседних фермах.

Квартира в таком доме состояла из семиметровой столовой, соединенной с кухней, и двух комнат по девять метров. Плюс совмещенный санузел. Единая планировка во всех квартирах, семьи у всех примерно одинаковые. Идешь по улице, смотришь вверх, на балконы, – везде одна и та же забавная картина: в углу примитивный пластиковый ящик для всякой всячины, в хорошую погоду на каждом балконе проветриваются футоны. В мае на балконах развеваются маленькие карпы [2], в июле выставляются украшения на праздник Танабата [3], все лето стоят горшки с ипомеей – задание детям на каникулы для дневника наблюдений за природой.

В нашей квартире в одной девятиметровке спали родители, вторая была общая, вроде гостиной. Там стояло пианино, которое мать протирала тряпочкой по сто раз на дню. Комната была так заставлена мебелью, что мне приходилось чуть ли не подсовывать футон под пианино, чтобы устроиться на ночь. Но несмотря на тесноту, мне ни разу не приходило в голову, что хорошо бы иметь свою комнату. Все так жили, я была единственным ребенком в семье и считала, что мне повезло.

Каждый день отец переезжал по большому мосту в К. и направлялся на свою фабрику, где делали скороварную лапшу в картонных стаканчиках. Иногда на обратном пути он наведывался с приятелями в какую-нибудь дешевую забегаловку в «веселом квартале» и в такие дни обязательно приходил домой мрачный. Знал, что мать опять будет пилить: «Охота тебе по таким дырам шляться? Мог бы и здесь где-нибудь выпивку найти!»

В М. был свой «веселый квартал», старый, но отец ворчал, что такие места – только для «аристократов», которые поселились в М. давным-давно и воображают о себе невесть что, да еще для клерков, и приличному человеку там делать нечего. Матери нравились старые универмаги в центре, ресторанчики с давно заведенными правилами, и она недоумевала, почему отца тянет в такое вульгарное место, каким она считала К.

Когда я пошла в детский сад, мать стала давать уроки фортепиано на дому. Музыка была единственным увлечением, которым она могла похвастаться перед людьми. У нее была мечта – мечтала давать уроки, когда я вырасту. Дело, однако, ограничилось тем, что она успевала заниматься с детьми только в перерывах между домашними делами. До домашней музыкальной школы так и не дошло.

Для этого в нашей квартире не было места. Когда к нам приходили ученики, я перебиралась из «гостиной» на лестничную площадку и сидела там на футоне, пока не кончался урок. А зимой, в холодную погоду, я сидела в ванной и читала какую-нибудь книгу среди тазов и мочалок.