Ритм-секция - Марк Бернелл Страница 21

Проктор знал: она права.

– С тобой точно всё в порядке?

– Да. Просто какой-то ублюдок попытался клеиться ко мне. Такое случалось миллион раз. Не знаю даже, почему сегодня это вывело меня из себя. Но теперь я снова спокойна.

Они так и не разомкнули рук.

7

– Что ты делаешь?

– А ты разве не видишь? Готовлю. Или, по крайней мере, собираюсь готовить.

Проктор возник в дверном проеме кухни.

– И что именно?

– Овощное рагу с лапшой.

– И ты все это время ждала? Сейчас полночь.

Нарезав на разделочной доске лук-порей, Стефани поставила на синий кружок пламени газовой конфорки кастрюлю с водой.

– Как все прошло? – спросила она.

– Брэдфилд появился через пару часов после того, как ты ушла. Но пробыл там не более десяти минут. Я проследил за ним. Он отправился в паб под названием «Галлахер» на Лонгмур-стрит, недалеко от того места, где мы были. Это в десяти минутах ходьбы. Он оставался там до закрытия, а затем вернулся домой. Похоже, в этом пабе Брэдфилд завсегдатай, его дом находится по той же улице.

– И что теперь?

– Я пойду и поговорю с ним.

– И что ты ему скажешь?

– Пока не знаю, но что-нибудь придумаю. Хочешь бокал вина?

– У тебя есть вино?

– В холодильнике стоит бутылка.

– Отлично.

Бокалы были сделаны в виде шаров на высоких тонких ножках. Наполнив один из них наполовину, Проктор протянул его ей.

– Могу я спросить у тебя кое-что личное, Стефани?

– Спрашивай.

– Помнится, однажды ты сказала мне, что не хочешь говорить о своей семье, но, может, теперь расскажешь мне о них? Было бы интересно послушать. Не для статьи – обещаю тебе: все останется между нами.

– Думаешь, личным общением от меня можно добиться большего?

Проктор улыбнулся и покачал головой. И улыбка, и кивок говорили об одном – о его крайней усталости.

– Я тебя не понимаю. Каждый раз, когда мне кажется, будто мы немного продвинулись в наших отношениях, ты говоришь что-то такое, что отбрасывает нас назад, на исходные позиции.

– В таком случае я постараюсь больше не давать тебе повода для ожиданий. Это избавит тебя от разочарования. Что до истории моей семьи, то это сплошная скука.

– Сомневаюсь. В истории любой семьи всегда найдется что-то интересное.

* * *

Мой отец, Эндрю Патрик, был врачом в Фолстоне и его окрестностях. Фолстон – городок на севере Нортумберленда, недалеко от Западного Вудберна, где теперь со своей семьей живет мой брат Кристофер. Это очень обширная территория, даже для сельского врача. Дикий, суровый край – и, возможно, единственное место, воспоминания о котором в моей душе ничем не омрачены. Я не могу вытравить из себя мою любовь к нему. Летом там просто идиллия. Теплые дни и ночи, почти такие же светлые, как и день, – я читала книги на улице в час ночи. Зимой там бывает неприятно и холодно. В зимние месяцы светать начинает лишь в девять утра, а сумерки опускаются уже в четыре часа дня. Но там у меня нет любимого времени года. Я люблю их все одинаково, так же, как люблю все остальное в этом краю.

И отец, и мать были воспитаны в строгих пуританских традициях, так что жизнь, которую мы вели, была скромной, хотя и не суровой. В основном она проходила на открытом воздухе. Отец и мать увлекались пешим туризмом и были опытными альпинистами. Наверное, свою роль сыграли национальность моей матери – она швейцарка – и любовь отца к Альпам. Эту свою любовь они передали всем нам. Мы жили на земле и пользовались ее плодами и дарами: выращивали овощи и летние фрукты, а также держали кур и небольшое стадо овец. В доме всегда жили собаки боксеры; их никогда не было меньше двух, а иногда это число доходило даже до четырех. В общем, мы жили жизнью, которая в глазах многих может показаться идеальной.

Но Проктор прав. В истории любой семьи всегда найдется что-то особенное. Было оно и в нашей семье, и, наверное, это я.

Под стать пуританским нравам моих родителей было и их упрямство. В результате у нас дома всегда кипели споры. Родители вечно спорили друг с другом, спорили с нами, и мы спорили между собой. Все, кроме Дэвида. Он был самым младшим – и страшно робким и застенчивым. Он не любил споры и лишь еще глубже уходил в себя. Мои родители были строги со всеми нами и нередко читали нам нотации по поводу нашего поведения или успеваемости в школе. Чаще всего их раздражение предназначалось мне, самой умной и сообразительной и одновременно самой непослушной, – это я поняла еще в довольно раннем возрасте. Я сознательно училась ниже своих способностей, получая от этого извращенное удовольствие. В общем, в моем лице родители имели типичного «трудного второго ребенка».

Я никогда не плакала. Я была угрюма и холодна. Когда что-то злило меня, мой гнев, как правило, бывал внутренним, но очень глубоким. Я редко прощала людей и никогда ничего не забывала. Обществу других людей я предпочитала одиночество. Семейные ценности, взаимная любовь и поддержка – все это было не для меня. Больше всего на свете я жаждала независимости. Мечтала о будущем, свободном от семьи. Дело не в том, что мои близкие были мне неприятны. Неприятной была я сама.

Полагаю, что для родителей мои подростковые годы стали особой формой ада. Я использовала любую возможность, чтобы позлить или разочаровать их. Учеба давалась мне гораздо легче, чем кому-либо из моих ровесников, но, движимая глупым бунтарским духом, я нередко проваливала экзамены. Когда мои родители читали мне лекции об опасностях алкоголя, я при каждом удобном случае старалась напиться, причем по возможности публично. Даже девственность я потеряла назло родителям. Именно так, честное слово. Парень, с которым я это сделала, удостоился от меня того же презрения, что и родители, которым я сообщила об этом на следующее утро. Сначала мои предки пришли в ужас, затем в ярость. Я же была в восторге.

Сейчас я часто задумываюсь обо всем этом – о бессмысленности моего бунта, о ненужности и глупой мелочности обид, которые я наносила близким людям, – и стараюсь утешить себя тем, что, по крайней мере, тому должна иметься некая причина, некое объяснение. Но ее нет. Извиняться же уже поздно. Их больше нет. Они ушли из жизни. И не будь я испорченной стервой и не откажись лететь вместе с ними, я тоже была бы мертва.

В этом мире нет никакой справедливости.

* * *

– Как ты узнала о том, что случилось?

Стефани обхватила бокал обеими руками.

– Я тогда была студенткой в Даремском университете.

– Значит, ты не так уж плохо училась.

– Мне хватало ума понимать, когда учеба имеет значение, и в таких случаях я всегда старалась. Было бы обидно упустить место в университете – единственный шанс начать самостоятельную жизнь.