Медвежий ключ - Андрей Буровский Страница 16

Так же характерно, что крупный и сильный Володя и в свои «почти сорок» оставался для всех Володькой. Если займет когда-нибудь место Акимыча, будет «Николаичем» — фамильярно и вместе с тем уважительно, интимно и патриархально — но уже для другого поколения. Для сверстников в России не полагается уважения, так он и будет уменьшительно — Володькой.

Почему Андрей стал Андрюхой, а все же не Андрюшкой, это совершенно непонятно. Быть может, за свой смурной характер. Понятнее, почему Коля стал Кольшей — родом с Урала, он сам называл себя «на ша» — так полагалось в местах, где он вырос.

Акимыч казался маленьким рядом с тремя рослыми, сильными мужиками. Рыхлый, могучий Володька мало походил на ставшего полнеть Андрюху, массивный Андрюха — на в зрелости гибкого горбоносого Кольшу. Общее было — обветренные смуглые лица с глубокими, не по годам, морщинами — лица лесовиков. Общее было в выражении глаз — быстрых, мгновенно ощупывавших все, что попадалось на дороге мужикам. В умных глазах всех четверых, живших словно бы помимо остальной их жизни, как бы сами по себе, порой мелькало какое-то странное выражение. Такие глаза бывают у людей, всю жизнь прожившие в лесной глуши, почти не видя других людей. У тех, кто плохо двигается по мостовым, и очень хорошо — по горным склонам.

И двигались они одинаково — уверенно, широкими шагами, и в то же время осторожно. У всех двустволки крупного калибра, висят на плече (а правая рука лежит, покачиваясь, на замке). Есть разные способы носить ружье, в этой компании прижилась именно такая. Только у Кольши карабин. Андрюха смеялся над другом, что в ствол его карабина можно сбросить картофелину…

— Если маленькая, и очистить хорошо, — поддерживал шутку сам Кольша.

Маралов карабина не одобрял:

— Что толку палить за триста метров? В лесу за триста метров и не видно ничего… Начальная скорость пули велика очень. Пробивает насквозь, это не дело, такая пуля зверя не останавливает. Вот двустволка — пуля из нее бьет мощно, еще внутри разворачивается, это дело…

Кольша отмалчивался, Маралов не настаивал. Он знал, что только лишь начальник Кольши, а его вожак, его старейшина — Акимыч, и против карабина он ничего не говорил.

Четверо мужиков двигались через лес, быстро, бесшумно, надежно. Трое людей, достигших вершины зрелости, мужского «ахме», и начавший стареть руководитель — это был прекрасный коллектив. Прекрасный не для охоты в уединенных избушках — там такой коллектив и не нужен, но идеальный вот так, если нужно выполнять какую-то задачу. Например, когда исчезли Ваня и Сергей Хохловы и их городской приятель; ушли и не вышли из лесу в сроки. Не случайно именно эту четверку просил о помощи Василий Михайлович Хохлов: мол, если бы не обезножил, сам пошел бы искать сыновей, а так помогите, три дня как должны были спуститься!

А тут Товстолес рассказывает всякие ужасы про человека на пороге, да и вообще в тайге творится Бог знает что, не слыханное никогда. Может, конечно, парни и сами придут, помешал какой-то пустяковый случай… а вполне может быть, что и нет. Надо проверить, выйти к охотничьей избушке Хохловых.

Зверовая лайка Нувориш лаяла раз за разом; странно лаяла — ни на зверя, ни на человека.

— Ну вот, а говорили — сами придут…

Акимыч не стал наклоняться, поднимать — и так видно, что это — обрывок пропитанной кровью мужской рубашки, застрявшей почему-то на кусте. Всем четверым было предельно ясно — это тело зацепилось за куст, зверь рванул и оставил обрывок рубашки.

— А взяли их прямо здесь, на тропе…

Володька произнес вслух то, что хорошо понимали все четверо. Да, взяли людей прямо здесь. Примятые кусты, обломанные ветки, развороченная земля, зияющая темно-коричневой глиной из-под напрочь сорванного моха, лужа черной засохшей крови. И еще пятна крови на земле, уже чуть в стороне от места, где произошло это.

В кусты уводил четкий след — лапы медведя, сильно углубленные на пятках, след чего-то тяжелого, что зверь волочил за собой. Всем было понятно, что волочил медведь в кусты. Вот пластиковая бутылка — смятая, прокушенная в трех местах. Еще один кусок рубашки, но уже не пропитанный кровью: наверное, когда труп притащили сюда, кровь уже застыла, перестала выходить из тела.

— Еще один след…

И правда! Еще один медвежий след вел параллельно этому, но у второго зверя когти на лапах обращены когтями туда же, куда пятки первого. Наверное, звери шли в одном направлении, но только один зверь пятился, тащил добычу по земле, а второй нес. Охотники с трудом могли представить себе, чтобы два медведя охотились одновременно, и шли бы рядом закусить.

И еще одна странность… Судя по следам, тем, еще у тропинки, медведь резко развернулся возле трупов. Он что, мчался во весь опор? Зачем? Получалось, что звери могли передраться из-за трупов парней… Так свободно могло быть — медведи существа очень недружные. Но тогда почему следы шли в одном направлении?

Впрочем, что бы там охотники не представляли себе, как бы не разжижались их мозги из-за медвежьих следов, а вокруг было очень уж неладно. Ведь убивал же кто-то этих людей, которых потом нашли медведи, и кто знает, кто этот тип, и где можно встретиться с ним? Может, вот он, стоит за выворотнем, скрывается в густой тени ельника, держит людей под прицелом? Недобрым блеском сверкают глаза, нехорошо кривятся губы, руки привычно поднимают ружье, вжимают прикладом в плечо… Необходима осторожность, да и медведи, утащившие трупы, могут оказаться где-то рядом. Если даже они завалили трупы хворостом и мхом, а сами ушли, пока мясо немного протухнет, кто знает, когда звери могут вернуться? Наблюдать за четверкой могли не только человеческие глаза.

Вот ботинок, свалившийся с ноги. Немного пижонский, городской ботинок — охотник, выросший в лесу, скорее обул бы сапоги. Ну что ж, теперь понятно, кто погиб.

Нувориш впереди опять лаял, скупо и четко. На этот раз — на человека. И завыл — тоскливо, жалобно завыл.

— Нувориш, замолчи!

Пес покосился на хозяина, и все-таки повыл еще немного. И пошел, пошел боком, боком, со вставшей дыбом на загривке шерстью, дико поглядывая в лес.

— Эка…

Оказалось, этот не очень интеллигентный возглас вполне разъясняет ситуацию. А что еще говорить, если на полянке лежали те, кого должны были искать охотники. Скорбное это явление — остатки пиршества людоеда, нечеловеческое какое-то. И никто не заваливал трупы хворостом, не ждал, пока они протухнут. Тяжелый сладковатый запах уже витал над истоптанной зверьми, испещренной когтями поляной; особенно сильно он чувствовался, если нагибаться к тому, что осталось от людей: наверное, оба погибли уже несколько дней тому назад.

Но никто не ждал, пока убитые протухнут, их ели, и судя по всему, ели несколько раз; может быть, ели все время, пока они валялись на поляне. Вот голова и плечо с рукой по локоть и участком грудной клетки. «Серега Хохлов!», — глухо ударило сердце. Вот поломанные, погрызенные ребра, еще крепящиеся к позвоночнику. Вот нога от колена и ниже, перегрызенная, словно отрубленная топором. Может быть, тупым, но топором. Валяется бедренная кость с обрывками мяса и брезентовой ткани; клочья ткани пропитаны кровью, кое-где сохранилась и кожа. Валяются какие-то совершенно непонятные обрывки, клочья мяса и изгрызенных, прокушенных насквозь костей, которые определять уже не хочется.