Мирянин - Алла Дымовская Страница 13

Наташку я отметил сразу, и, как оказалось впоследствии, Тошка обратил на нее внимание тоже, лишь только увидел. Я помню синее в желтый цветочек платье, короткое и прямое, из дешевого нейлона. Помню лето, и что было около трех часов дня, и очень жарко. Учебный год уже закончился, а лагерно-пионерский сезон еще не начался. Площадка жила своим собственным ритмом и правилами. Желающих сразиться в футбольной баталии было великое множество, и потому играли по очереди. Мы как раз ждали своей – «на победителя», считали время на часах (два тайма по пятнадцать минут), притоптывали от нетерпения. В такую минуту никогда не до девчонок. Но на сей раз вышло нам исключение.

Наташка еще никого во дворе не знала. Она вообще нашла площадку впервые. И стояла, прислоняясь всем телом к забору, заглядывала через проволоку, таращилась на игру неподвижными внимательными глазищами. Ей совсем было наплевать, что она ни с единой душой тут не знакома, не смущалась и под косыми взглядами других девчонок, всегда нарядно одетых для посещения дворовых игрищ. Ведь наша площадка для них служила своего рода выходом в свет. А тут голые ноги, не слишком чистые на коленках, довольно топорные и разношенные босоножки неопределенного цвета, дешевенькое платье, годное разве для выноса мусора. Девчонки презрительно морщили носы.

А мне понравилось все. И сразу. Вот взяло и понравилось. И платье невозможной, безвкусной расцветки, и голые коленки, и даже уродливые, видавшие виды развалюхи-босоножки. И весь ее, какой-то безыскусственный деревенский вид. А главное – глаза и волосы, и не знаю, что еще. Антошка, наверное, увидал то же. Потому что подошли мы вместе. Забыв про игру и про все на свете. И хором сказали, не сговариваясь:

– Привет! – и в первый в жизни раз посмотрели друг на друга с ревностью.

А Наташке тогда было всего двенадцать лет, и она закончила пятый класс. Но из-за высокого роста мы решили, что она старше.

– Ты откуда? – Это спросил Тошка.

Она ничего не сказала, просто ткнула пальчиком в один из «офицерских домов». А я хотел услышать ее голос и потому тут же нашел форму вопроса, на которую нельзя было откликнуться только жестом:

– А как тебя зовут? – и для вежливости прибавил: – Меня – Лешей, а это – Антон.

– Ташка, – ответила она, но даже не улыбнулась, а как бы спросила одними глазами: «И что дальше?» И опять замолчала.

– Ничего, – вдруг сказал я вслух. Действительно, а что дальше?

И тут она захихикала, лед был сломан. Мы еще о чем-то говорили наперебой, кажется, поведали ей, где живем и в каких школах учимся, а после Ника громко и нетерпеливо окликнул нас, чтоб перестали женихаться. Пора было выходить на поле.

Мы стали дружить. Вчетвером. Ника сперва воротил нос, зачем нам еще девчонка. Но через год и он, повзрослев, перестал выдвигать возражения и тоже включился в Наташкину свиту. Так у нее образовалось в окружении уже три верных рыцаря, вечно суетящихся и мешавших друг другу. Со стороны все это, конечно, сильно напоминало собачью свадьбу, но мы были подростки и еще не умели правильно строить отношения. Что наша дружба тогда уцелела и, напротив, даже сделалась более нерушимой, чем прежде, достойно немалого удивления. А может, дело было не в нас, а в Наташкиной врожденной природной мудрости, и сохранением нашего единства мы были обязаны именно ей. У нас развился своего рода благородный конкурс на право угодить и услужить, не всегда, однако, бескорыстный с судейской Наташкиной стороны. Мы вообще в то время напоминали фирму «Заря», добросовестно работавшую на одного-единственного клиента.

Мама Наташку не одобряла. И на сей раз уже не объяснила мне почему. Только поджимала губы и голос делала подчеркнуто сухим, когда с моими друзьями заходила в гости и Наташка. А мне не пришло в голову тогда выяснить с мамой отношения. Я наивно и чистосердечно предполагал то, что вычитал в книжках: все дело в ревности между женщинами. Хотя повода явно не было. Наташка не очень предпочитала мою особу остальным, иногда казалось даже, что она побаивается меня. И это было почему-то лестно. С Никой она держалась запросто, иногда и помыкала, но по-дружески. А с Тошкой случалось ей выглядеть капризной и непостоянной мучительницей. Так что к десятому классу, к его окончанию, стало ясно, что среди нас кончилось равноправие, и сложилась пара. Ташка и Тошка. Так мы и стали их называть.

Что я почувствовал, когда это понял? Что выбор сделан и что не в мою пользу? Мне и сейчас довольно легко припомнить и представить мои настроения и мысли. Я не ощутил обиды и не возгорелся ревнивым мщением. И вот отчего. Будучи своего рода арбитром-демагогом для своих друзей и не без помощи маминого воспитания, конечно, я как-то изначально ставил себя изнутри выше любых своих сверстников. Отличник в школе, – а, кроме испанского языка, я с репетитором довольно хорошо усвоил и английский, – комсомолец-общественник, без особых усилий достигающий вершин в ученических комитетах и бюро, начитанный и натасканный «как нужно», я многое позволял во мнении о себе самом. Сначала дело, в данном случае – учеба и прямая дорожка в университет, а девушки потом. Когда между Ташкой и Тошкой обнаружился роман, тогда еще чистый и юношеский, я тоже посмотрел на него сверху вниз. Так, наверное, взирал бы император на отношения между своим порученцем-адьютантом и придворной фрейлиной. Оставляя за собой возможность всегда вмешаться и обратить симпатии в личную пользу. И я по глупости думал в то время, что еще успею, что не к лицу мне суетиться, даже покровительствовал с долей снисходительного высокомерия. Мол, мне Наташка тоже нравится очень, но в жизни сперва надо стремиться, а после уж устраивать сердечные дела. И я стремился, и мама меня убеждала в правильности моего пути. А на самом деле я всего лишь зализывал рану. Цель, однако, видел ясно. Сперва факультет филологии, потом карьера ученого-языковеда, профессорский статус с течением лет, загранкомандировки и симпозиумы, и главное – все это политически нейтрально, и лингвистика всегда нравилась мне. Я уже знал работы Шлейермахера и Гумбольдта и увлекался теориями Леви-Стросса. Успех при настойчивости и регулярных занятиях представлялся мне гарантированным в будущем. Но чтобы быть откровенным до конца, сообщу о себе еще одну вещь. Которую тогда полагал даже за достоинство. Мне не хотелось суетиться там, где требовались чрезмерные усилия, на мой взгляд, не соответствовавшие награде. А при Наташке надо было суетиться и еще как. Отваживать случайных ухажеров, потакать капризам, иногда взбалмошным, иногда откровенно материальным. И всегда пребывать в готовности куда-то идти, сопровождать или спешить по поручению. А Наташка, как любая красивая девушка, требовала себе жертв. Вот Тошка, тот вертелся. Мальчишкой еще подрабатывал грузчиком в нашем продуктовом магазине и на почте, когда и пренебрегая учебой, копил рубли, а на них покупал косметику у спекулянтов возле «Лейпцига» и «Ядрана», какие-то кофточки и колготки, на большее не хватало, и все добытое складывал к Наташкиным ногам. Правда, и мы с Никой, скорее из сострадания и товарищеского долга, участвовали в этом процессе, как могли, в основном небогатыми карманными деньгами. И о будущем Антон размышлял теперь исключительно в прикладном смысле, чтобы удержать свою любимую и дать ей все, что получится и даже через «не могу». Одно время Тошка подумывал пойти в автослесари, но родители удержали от опрометчивого шага. Тогда, получив аттестат, Ливадин и подал документы в строительный институт, еле-еле прошел, набрав баллов в обрез, но все же поступил. А ведь мечтал совсем об иных далях и просторах, и в воображении своем видел себя геологом и скитальцем по сибирским чащам и алтайским горам. Но отказался – уже ради другой мечты и цели, и отказался с сожалением, как я понимаю теперь. Когда Наташка оканчивала школу, его, разумеется, «загребли» на военную службу. Конечно, в армии побывали мы все. Но Антону повезло меньше. Я кантовался в полковом политотделе на агитационной работе под Гродно. Ника, как призер юношеских соревнований по вольной борьбе, выступал за Ленинградский военный округ, он вообще имел право не служить, как единственный кормилец престарелых родителей. А Ливадина упекли в общевойсковую часть в районе Салехарда. Оттуда он вернулся сумрачный и худющий, при его-то росте в метр девяносто выглядел, как скелет древнего атланта. Два зуба были потеряны в неравной стычке с местными «дедами» еще в первый год, глаза его, всегда мягко-орехового цвета, теперь глядели по-волчьи. В оставшихся зубах он то и дело мял «Беломор» и не расставался с любимым армейским ремнем, где под звездой была залита свинчатка. Какая-то мнительная подозрительность вдруг пробудилась в нем. И сразу, как вернулся, (а пришел Антон раньше меня), кинулся искать Наташку. Писем от нее не было уже давно. А на дворе стоял восемьдесят восьмой год, и все только еще начинало переворачиваться с ног на голову.