Ниндзя - Гейл Линдс Страница 113

Медленно, словно нехотя, женщина опустила руки, и Николас содрогнулся.

Там, где должны быть глаза, нос, губы, — там не было ничего, только гладкая кожа...

— Господи, Николас, что с тобой?

Он дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон:

пот блестел на его лице как иней.

Николас увидел над собой озабоченное лицо Жюстины.

— Что случилось?

— Не знаю. Ты кричал во сне.

— Что?

— Не знаю, милый. Что-то неразборчивое, не по-английски. Что-то вроде, — Жюстина наморщила лоб, — “минамара но тат”.

— Мшавари ни тацу?

— Да, это.

— Ты уверена?

— Да, конечно. Ты повторил это несколько раз. А что это значит?

— Ну, буквально это означает “заменять кого-то”.

— Не понимаю.

— В Японии издавна считалось, что можно отдать свою жизнь, чтобы спасти жизнь другого человека. Это может касаться не только человека — например, дерева.

— Что же тебе снилось?

— Не помню точно.

— Николас! — Жюстина в очередной раз удивила его своей проницательностью. — Кто-то отдал за тебя свою жизнь? Я имею в виду — во сне.

Николас посмотрел на Жюстину и коснулся ее щеки; но не ее гладкую кожу он гладил, и не ее голос звучал у него в ушах.

В той комнате благородной смерти, где капельки крови как рубины падали на пол рядом с изысканным кимоно его матери, Итами сказала:

— Мы оба должны уехать, Николас. Здесь ничего больше нас не держит. Мы оба здесь чужие.

— Куда вы поедете? — спросил он глухо.

— В Китай.

Николас перевел взгляд на ее бледное лицо.

— К коммунистам.

Итами слегка покачала головой.

— Нет. Там есть и другие люди — они были задолго до появления коммунистов. Такие, как твой дедушка Со Пэн.

— И вы оставите Сайго? Ее глаза сверкнули.

— Николас, ты никогда не задумывался, почему я родила только одного ребенка? Впрочем, с какой стати тебе было об этом думать. — Губы Итами сложились в леденящую улыбку. — Скажу тебе только, что я сама так решила, хотя Сацугаи этого не знал. Да, я лгала ему. Ты удивлен? — Она немного отклонилась назад, словно колосок под внезапным порывом ветра. — Я не хотела больше таких детей. — Темные глаза Итами превратились в узкие щелки. — Ты меня понимаешь? Думаю, что да. Она бросила взгляд на свой окровавленный катана.

— Ты ненавидишь меня? Я бы этому не удивилась... Но нет. Я вижу, что нет, И это наполняет радостью мое сердце, поверь.

Я люблю тебя, Николас, люблю как собственного сына. Мне кажется, что ты должен знать это в глубине души. — Итами резко дернула головой, точно о чем-то вдруг вспомнила. — Дни утекают у меня между пальцев как песок. Осталось мало времени, а я еще многое должна сделать.

Николас стоял перед ней, бледный и усталый; он чувствовал дрожь, хотя в комнате было тепло.

— Объясните мне, — попросил он, — что в этом благородного?

— Все благородство мира, — печально ответила Итами, — здесь, в этой комнате. Но, боюсь, это не так много. Не так много.

— Вы должны объяснить мне. Должны. — Николас почти кричал, и он был уверен, что разглядел слезы в краешках ее глаз.

— Ах, Николас. Это не так просто объяснить. Ты просишь меня раскрыть перед тобой душу Японии. Но мне проще вспороть мой собственный живот. — Глаза Итами плотно сомкнулись, словно она пыталась отогнать какое-то видение. — Спроси меня о чем-нибудь другом, — прошептала она.

— Что с вами станет, тетя? Итами открыла глаза и улыбнулась.

— В Китае я буду искать то место, которое указала мне Цзон. Я там долго не задержусь.

Ее пальцы сжались на рукояти катана, еще одна капля крови скатилась по стальному лезвию на голый деревянный пол.

“Я должен встретиться с Фукасиги, — подумал Николас, глядя в полумраке на Жюстину, — пора вспомнить старые клятвы. А она должна уехать отсюда, подальше от опасности — теперь, когда давние непримиримые враги снова выходят на поле боя”.

Николас знал: чтобы победить в этом последнем поединке, понадобятся все его скрытые силы.

* * *

Когда Сайго проснулся, какое-то мгновение он был уверен, что уже оказался в темном царстве смерти. Смерть не пугала его — только потому, что жизнь так мало для него значила. Это был самый убогий из даров, и Сайго ничего не стоило от него отказаться.

Но он вспомнил, что еще не убил Николаса, и понял, что сон снова вернул его к жизни.

Он подумал о своих банковских счетах, о земельных угодьях, о четырех небольших, но процветающих электронных заводах. Ну и что? Все это не стоило и мельчайшей стальной стружки в оружейной мастерской — нет!

Деньги всего лишь открывают путь к власти, а власть... власть открывает все остальные пути.

Но сейчас Сайго хотел только одного — лишить жизни этого человека. “Сегодня вечером”, — подумал он с яростью. Сайго лежал нагой на футоне; тусклый серый свет пробивался сквозь шторы и блуждал по потолку, как странствующий монах в изодранной рясе коромо, бьющейся на ветру.

Сайго поражался слабости американцев: у этих трусов не могло быть могучего духа. Он не мог понять, как они ухитрились выиграть войну. Сайго с удовольствием представил себе физиономию Рафиэла Томкина, когда тот увидит перед собой смертоносный стальной клинок. Он воображает, что легко устроил выгодную сделку. Нет, никакие сделки уже не возможны.

Нет, смерть придет к нему сегодня вечером, так же, как и к Николасу Линнеру.

Вероятно, он и сам погибнет — это не беспокоило Сайго. Напротив, такая смерть даже привлекала его. То, как человек умирает, навсегда остается в истории.

Для Сайго, как для всех японских воинов, с незапамятных времен было только два пути почетной смерти: гибель в бою или ритуальное самоубийство. Умереть по-другому означало покрыть себя невыносимым вечным позором и получить ужасную карму в следующем рождении.

Мысли о смерти вызвали у Сайго эрекцию, и он почти пожалел, что убил мальчишку-китайца. Он хорошо делал свое дело. Но у Сайго не было выбора — как и тогда, много дет назад...

Тогда, в ночи, в нем кипела ненависть, грозившая захлестнуть его с головой, заставить забыть о том, чему его так долго учили. “Вот как чувства могут помутить дух”, — думал он, сидя на единственном черном футоне и проклиная тот день, когда в его жизнь вошла Юкио. О Амида!

В этот предрассветный час мысли Сайго прояснились. Ночью, пока он бродил по царству смерти, его рассудок напряженно работал, и теперь он знал, что его ждет нечто большее, чем просто убийство этих двоих, Николаса и Томкина. Он подумал о заливе Симоносэки и содрогнулся. Голова Сайго наполнилась голосами, которые становились громче и пронзительнее, когда он вдыхал, а на выдохе превращались в стоны осеннего ветра. Он зажмурил глаза и долго не дышал, дожидаясь пока исчезнут голоса.