Слова, из которых мы сотканы - Лайза Джуэлл Страница 9

– Ну и ну. – Бендикс повернул голову и благоговейно посмотрел на нее. – Значит, вы трудоголик? Это впечатляет, очень впечатляет.

Лидия улыбнулась, втайне радуясь, что ей удалось произвести впечатление на Бендикса.

На тренировочном круге Лидия отработала несколько ударов, целясь в раскинутые руки Бендикса в кожаных перчатках. Ее кулаки издавали такой звук, словно кто-то каждый раз падал на пол. Она не чувствовала себя вправе бить Бендикса. Она не чувствовала себя вправе бить кого бы то ни было. Она слышала, как другие женщины называют эти упражнения «освобождающими» и «наделяющими силой». Ей они казались лишь слегка унизительными.

Мать сидела с ребенком, спавшим в коляске, пока второй малыш проказничал среди тренировочного оборудования. Мать уткнулась в газету, разложенную рядом с ней на скамейке. Она медленно и ритмично перелистывала страницы, как будто тренировала запястье, а не читала. Другой рукой она катала коляску: два дюйма назад, два дюйма вперед. Каждые несколько секунд она отрывалась от газеты, смотрела на спящего младенца, потом на ползающего малыша, снова утыкалась в газету и начинала катать коляску. Лидия редко находила в материнстве что-то привлекательное. Оно почти всегда выглядело вот таким механическим и утомительным.

Внезапно малыш оказался перед ними. Он замер и стал смотреть, как худая темноволосая женщина наносит удары по красивому мужчине: снова, и снова, и снова. Лидия покосилась на него, желая, чтобы он ушел. «Уходи, – думала она. – Уходи отсюда!» Но ребенок не уходил. Очевидно, это зрелище было завораживающим. Внезапно интерес мальчика сменился озабоченностью, которая переросла в тревогу, а затем в страх. Его лицо скривилось, и он с рыданиями побрел к матери, которая наконец оторвалась от своего цикла с газетой и коляской, чтобы заключить его в объятия и защитить от чистого ужаса перед страшной женщиной, которая бьет очаровательного мужчину.

Лидия вздохнула. Она больше не ходила в поношенном джемпере с большой собакой, бегущей рядом, не пила водку на заброшенных железнодорожных путях и не мыла голову жидкостью «Фэйри». Она стала взрослой, элегантной, можно сказать, почти стильной, когда сама этого хотела. Она пользовалась зубной нитью и духами, полировала ногти, ходила по дорогим магазинам и всячески ублажала свою кожу. Но тем, кто мог различить, что таится за внешностью, – особенно детям, младенцам, животным и наиболее восприимчивым людям, – она по-прежнему казалось Страшной Дамой в Черном. Именно такой, какой была всегда.

Бендикс посмотрел на плачущего малыша и весело взглянул на нее.

– Он думает, что мы деремся. – Бендикс рассмеялся. – Бедняжка. Он получил психическую травму; теперь придется обратиться к консультанту.

Лидия мрачно улыбнулась и опустила руки. Очередная тренировка подошла к концу. Ей внезапно захотелось получить от этого сеанса здоровый заряд бодрости вместо ужасающего образа самой себя, который стоял перед ней.

– А вы? – начала она. – Почему вы стали личным тренером по фитнесу?

Бендикс снова рассмеялся, показав ровные белые зубы. Он убрал в рюкзак перчатки и полотенце.

– Потому что, в отличие от вас, я слишком тупой, чтобы заниматься чем-то еще, – ответил он. – О’кей: вам в ту сторону, мне в эту. Желаю приятных выходных, и до встречи в клубе в понедельник, хорошо?

Лидия стояла, взмокшая и взъерошенная, с быстро остывающими струйками пота на лице, и смотрела, как он уходит – упругие ягодицы, сильные плечи, – чтобы быть Бендиксом где-то еще, для кого-то еще. Тогда она снова ощутила отчаянное томление, которое иногда испытывала при виде других людей, томление от того, что ей никогда не удавалось увидеть мир их глазами, стать ими.

Лидия вернулась домой с пятнадцатиминутным опозданием и сразу же увидела на лестнице большой конверт из плотной коричневой бумаги, вероятно, оставленный Джульеттой для того, чтобы потом отнести его наверх. Конверт привлек внимание, потому что, в отличие от большинства поступающих писем, он имел рукописный адрес и выглядел как-то неказисто. Лидия уселась на нижнюю ступеньку и подняла конверт. На нем стоял почтовый индекс Тонипанди.

Лидия тихо ахнула.

Всю свою взрослую жизнь она почти неосознанно ожидала, что кто-нибудь из дома свяжется с ней. Этот момент наконец настал. Она внимательнее посмотрела на почерк и поняла, кому он принадлежит. Не потому, что узнала почерк, а потому, что знала лишь одного члена семьи, который был достаточно заинтересован в том, чтобы отыскать ее следы. Это был дядя Род.

Дядя Род когда-то считался их ближайшим родственником, поскольку он был холостым и бездетным, поскольку был добр к Лидии и помогал ей так, как не могли помочь ее тетушки, имевшие свои семьи и обязательства. Но потом, через несколько дней после смерти матери Лидии, дядя Род пропал, и больше его не видели. Лидия была еще слишком мала, чтобы интересоваться причиной его исчезновения или хотя бы заметить это. Но иногда она думала о нем, а четырнадцать лет спустя увидела его на похоронах своего отца. Он стоял за деревьями, отдельно от толпы, одетый в дешевый черный костюм, и серебряное кольцо в его ухе блестело на солнце. Она спросила, кто это, и ей ответили: «Это дядя Род, он был братом твоего отца». Она мимолетно удивилась, почему «был», но с тех пор редко вспоминала о нем.

Она смотрела на матовую панель парадной двери, а в голове толпились воспоминания о последних днях жизни отца. Она до сих пор могла почуять запах больницы, услышать лязг колес санитарных тележек, спешащих в неведомые темные места, ощутить холодную руку отца, сжимавшую ее руку в крепких тисках, вспомнить бессмысленные слова, произнесенные ей на ухо бормочущим шепотом. «Ты всегда будешь моей, – сказал он. – Всегда! Никто не отберет это у меня. Я вырастил тебя. Ты так же принадлежишь мне, как и любому другому. Ты слышишь меня? Ты меня понимаешь? Ты такая же моя, как и чья-то».

Для Лидии это были просто слова. Тогда она не улавливала в них никакого смысла, не искала ответов. Она просто хотела, чтобы он умер, чтобы ей не пришлось тратить свой первый семестр в университете, сидя у его койки в этой заплесневелой викторианской больнице или заваривать ему кофе в их сырой и нелюбимой квартире. Лидии хотелось, чтобы отец ушел, а для нее началась новая жизнь. Начать с чистого листа. Прочь из городка, прочь от прошлого. Она была готова отпустить отца. И он, судя по выражению глаз, тоже был готов уйти, не только от нее, но и от своего несчастного и бесцельного существования.

В конце концов, на исходе августа он скончался. Воздух за пределами больницы был жарким и напоенным летними запахами; внутри он был спертым и неподвижным. Рядом никого не было: только она и отец. Она помнила его последние слова, обращенные к ней: «Скажи им, что больше не больно. Скажи им». Она видела его последний вздох. Она ожидала, что жизнь покинет его тело, как облачко черно-серого дыма, маленькое токсичное облачко, но она проскользнула у него между губами, словно ящерица, в панике и отчаянии убегавшая от его души.

Его рука бессильно обмякла в ее руке, голова запрокинулась на подушке, а Лидия, только что ставшая сиротой, продолжала сидеть рядом с ним.