История Энн Ширли. Книга первая - Люси Мод Монтгомери Страница 9

— Знаете, — доверительно сообщила Энн Марилле, — я решила получить от этой поездки такое удовольствие, какое только возможно. Я давно уже поняла, что если решишь получить от чего-нибудь удовольствие, то обязательно получишь. Надо только твердо решить. По дороге я не буду думать о том, что мне придется ехать обратно в приют. Я просто буду смотреть по сторонам. Ой, глядите, одна розочка уже распустилась! Какая хорошенькая! Она, наверное, радуется, что она розочка. Жаль, что цветы не умеют разговаривать. Я уверена, что они говорили бы только приятные вещи. А правда, розовый — самый изумительный цвет на свете? Я его обожаю, только он мне не идет. Рыжим нельзя носить розовое, даже в воображении. Вы не знаете людей, у которых в детстве были рыжие волосы, а потом потемнели?

— Нет, не знаю, — безжалостно отрезала Марилла, — а уж у тебя-то они вряд ли потемнеют.

Энн вздохнула.

— Ну вот, рухнула еще одна надежда. У меня не жизнь, а просто кладбище рухнувших надежд. Я прочитала эту фразу в книжке, и произношу ее вслух каждый раз, когда мне необходимо утешение.

— Ну и какое же в этом утешение? — спросила Ма-рилла.

— Просто это так романтично звучит, будто я — героиня какой-нибудь книги. Я очень люблю романтичные вещи. Я даже рада, что могу сейчас так про себя сказать. А мы поедем через Лучезарное озеро?

— Если ты имеешь в виду пруд Барри, то нет, мы поедем вдоль берега.

— Вдоль берега — это тоже приятно, — мечтательно проговорила девочка. — Когда вы сказали «вдоль берега», я сразу представила эту дорогу. И Белые Пески тоже звучит приятно, но Эвонли мне нравится больше. Такое красивое название, мелодичное. А далеко до Белых Песков?

— Миль пять. Раз уж ты все равно не можешь молчать, то говори хоть по делу: расскажи мне, откуда ты, почему живешь в приюте?

— Ой, об этом мне совсем не хочется говорить! Вот если бы вы мне позволили рассказать вам, кем я себя люблю воображать, это было бы куда интереснее.

— Нет, не надо мне твоих выдумок. Расскажи про то, что было на самом деле. Начни с начала. Где ты родилась и сколько тебе лет?

— Мне в марте исполнилось одиннадцать, — ответила Энн, смирившись с необходимостью говорить о том, что происходило на самом деле. — Родилась я в Болингброке, в Новой Шотландии. Моего отца звали Уолтер Ширли, и он был учителем в средней школе. Маму звали Берта Ширли. Правда, Уолтер и Берта — прелестные имена? Я так рада, что у моих родителей такие красивые имена. Было бы очень обидно иметь отца, которого звали бы, например, Джедедя.

— По-моему, неважно, как человека зовут, лишь бы он хорошо себя вел, — сказала Марилла, решив воспользоваться случаем, чтобы преподать девочке урок морали.

— Не знаю, — задумчиво ответила Энн. — Я как-то читала, что роза пахла бы так же хорошо, даже если бы имела другое название. Но я в это не верю. Мне кажется, что роза не стала бы таким замечательным цветком, зовись она чертополох или крапива. Наверное, мой отец был бы хорошим человеком, даже если бы его звали Джедедя, но ему было бы трудно жить с таким именем. Ну, так вот. Мама тоже преподавала в школе, но когда она вышла замуж за папу, то, конечно, оставила работу. Ей хватало забот о муже. Миссис Томас говорила мне, что они ничего не понимали в жизни и были к тому же ужасно бедны. Они поселились в крошечном желтом домике в Болингброке. Я никогда не видела этого домика, но представляла его тысячи раз. Мне кажется, что под окнами росла жимолость, а у самой калитки — ландыши. Да, и на окошках висели кисейные занавески. Это так украшает — кисейные занавески. В этом домике я и родилась. Миссис Томас говорит, что я была ужасно некрасивым ребенком — тощая, маленькая, одни глазища. Но мама считала, что я красавица, а мама ведь лучше знает своего ребенка, чем женщина, которая приходит убираться в доме, правда? Во всяком случае, я рада, что нравилась маме. Мне было бы очень грустно думать, что она во мне разочаровалась, — она ведь недолго прожила после моего рождения. Мама умерла от лихорадки, когда мне исполнилось только три месяца. Жаль, что я даже не успела научиться называть ее мамой. И совсем ее не помню. А папа умер через четыре дня после нее — тоже от лихорадки. И я осталась сиротой, а наши соседи не знали, что со мной делать. Так, по крайней мере, говорит миссис Томас. Я и тогда никому не была нужна. Такая у меня, видно, судьба. Папа с мамой приехали в Болингброк издалека, и соседи знали, что у них нет родных. Наконец миссис Томас сама решила взять меня, хотя она жила очень бедно и ее муж ужасно пил. Она меня и вырастила. Потом мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Мэрисвилл, и я так с ними и жила, пока мне не исполнилось восемь лет. Я ухаживала за ее маленькими детьми — у миссис Томас было четверо детей меньше меня, и я вам скажу, дел с ними по самую макушку. А потом мистер Томас попал под поезд, и его мать позвала миссис Томас и ее детей жить к себе. Но меня она взять отказалась. Миссис Томас опять не знала, что со мной делать. А тут пришла из поселка миссис Хэммонд и сказала, что возьмет меня, раз я хорошо умею ходить за детьми. Ну, я и стала жить у нее в домике, который стоял в лесу на полянке среди пеньков. И никаких других людей там не было. Я, наверно, не вынесла бы такой жизни если бы не мое воображение. Мистер Хэммонд работал неподалеку на лесопилке, а у миссис Хэммонд было восемь детей. У нее три раза рождалось по двойне. Я вообще-то люблю маленьких детей, но двойняшки три раза подряд — это уж чересчур. Когда родилась третья пара, я так и сказала миссис Хэммонд. Мне было очень тяжело таскать их на руках. С ними я прожила два года, а потом мистер Хэммонд умер, а миссис Хэммонд раздала детей по родственникам, а сама уехала в Штаты. Меня отправили в приют в Хоуптауне, потому что тогда я совсем никому не была нужна. Меня и в приют-то не хотели брать, говорили, что он переполнен. В приюте я прожила четыре месяца, а потом приехала миссис Спенсер.