Адвент. Повесть о добром пастухе - Гуннар Гуннарссон Страница 8

Бенедикт очнулся от неспокойного сна в комнате, наполненной лунным светом. Значит, ночь. Он чувствовал, что выспался и отдохнул. Вдруг его словно кто-то подтолкнул, он вскочил с кровати и разбудил спавшего рядом мальчишку – слегка потряс его за плечо. Они оделись, молча сидя друг перед другом, бесшумно прокрались в носках за порог комнаты, чтобы никого не потревожить, мальчишка хотел было вскипятить воду, но Бенедикт попросил его этого не делать:

– Подожди, попьешь, когда вернешься, а сейчас времени нет, мы торопимся.

Они вышли во двор, перешептываясь как заговорщики. Бенедикт не находил покоя.

– Глянь-ка, луна движется, и я хочу пойти с ней на перегонки. К рассвету я буду уже на полпути до другой хижины, а к вечеру доберусь и до своей.

Мальчишка протер глаза – никак не мог понять, о какой хижине идет речь.

– Я имею в виду свою нору в горах, – пояснил Бенедикт.

Набитый сеном мешок стоял прямо у двери кладовки, мальчишка подхватил его на плечо. Если бы хозяева не спали, они собрали бы Бенедикту еды с собой, но теперь придется как-нибудь обойтись. При таком лунном свете можно хоть воздухом питаться, так что он справится. «Горные дороги укрепляют ноги…»

Они встали на лыжи и покатились в лунном свете по седому ледяному простору. Все дороги высоко в горах как будто ведут к неизвестной цели, которая и есть суть, она движется, но в то же время неподвижна и конечна. Вскоре они добрались до реки. Шли они быстро, Лев летел стрелой, лая от удовольствия.

Затем они переправились через реку. Бенедикт помог подтащить лодку вверх по течению и, переложив мешок с сеном себе на плечи, оттолкнул ее от берега.

– От всей души спасибо тебе, удачной переправы и передавай от меня привет своим.

В предрассветных сумерках и сиянии луны лодку понесло по течению, но она пристала к берегу в нужном месте. А Бенедикт был снова один и на своей земле – в каком-то смысле это была уже его земля. Он вскарабкался по склону, открыл дверь хижины и поприветствовал Железяку. И тут в ночном покое, в одиночестве под неполной луной к нему вернулось ощущение Адвента, остатки звуков в воздухе, воспоминания о солнечном свете и аромате сена, надежда на лето. Наверное, в этом и заключался его особенный душевный мир и покой.

Железяка встретил своих товарищей довольным блеянием, встал, отряхнулся и был готов отправиться в путь. Он жался к Бенедикту, который смотрел, все ли у него хорошо, скромно понюхал в ответ, когда Лев протянул морду, а тот, удостоившись невиданной чести, с упоением вилял хвостом и вне себя от радости встал на задние лапы, поставив передние Железяке на спину, и тут же получил легкий бодок рогом – дружеское, но все-таки предупреждение. Но Лев даже не заметил.

Бенедикт был очень доволен Железякой – тот ел из мешка с умом и мерой. Теперь баран получил награду – хорошо перетрушенное сено в вычищенных яслях. Затем Бенедикт сполоснул ведро, принес воды из родника. После этого они все трое принялись за завтрак в тишине и покое. Близилось время испытаний.

Погасив огонь в печурке водой из ведра, обойдя хижину, проверив, все ли в порядке, все ли вещи на своих местах, и закрыв двери, Бенедикт спешно надел лыжи и взвалил на плечи мешок с сеном, тот был довольно тяжел. Обвязав рога Железяки веревкой, он накрыл ему спину и отправился в путь в лунном свете с бараном на привязи и псом, который бежал то впереди, то сзади. Было очень холодно, но при таком безветрии мороз почти не чувствуется. Троица шла, ничего не страшась. Так приятно идти в лунном свете меж заснеженных гор.

Бенедикт посмотрел на небо, звездное колесо повернулось на четверть, с тех пор как он высунул голову из двери дома на Леднике. Как же бежит время, следишь ты за ним или нет. С другой стороны, одно удовольствие быть попутчиком планет, не сворачивать с пути так же, как они всегда остаются на своей орбите. Было в этом что-то многообещающее, в лунном свете заснеженные горы казались невысокими и доступными, на черном небосклоне то и дело мерцали звезды, и их шествие напоминало торжественное стихотворение с богатыми рифмами и старинными оборотами. Оно, по сути, и было стихотворением. И, подобно стихотворению, его надлежало учить наизусть – нужно было каждый год отправляться в горы, дабы удостовериться, что все неизменно. А оно таким и было: чужое и недоступное – и в то же время знакомое и необходимое. Наконец Бенедикт обрел полный покой – уверенность вышла из глубин его разума, стала всеобъемлющей и безошибочной: вот он идет. Наконец-то он идет здесь.

Он чувствовал себя как человек, который уже почти утонул, но неожиданно высунул голову из воды и этим спасся. Этот воздух был его живительным родником, он вдыхал его в полном блаженстве. Здесь была его жизнь – вот так идти в одиночестве. И поскольку это стало его жизнью, он мог здесь встретить все, что угодно, встретить и принять. Его больше не терзали заботы. Только одна: что он не может себе представить, кто будет сюда ходить, когда его не станет. Но кто-то обязательно придет ему на смену.

Ведь по замыслу Творца, несчастные животные, которые бродят в горах, забытые пастухами, вряд ли будут предоставлены воле судеб, когда он, Бенедикт, покинет этот мир? Такое просто невозможно. Пусть овцы это всего лишь овцы, но они – существа из крови и плоти и наделены душой. Разве можно назвать бездушной тварью Железяку? Или Льва? Или Факси? Разве их невинность и доверие стоят меньше зыбкой человеческой веры? Бенедикт покачал головой. Кем бы ни был его преемник, он не может пожелать ему ничего лучшего, чем такие попутчики. Тот, у кого есть такие друзья, не одинок в этом мире. У кого-то есть что-то большее. Но есть ли у кого-нибудь что-то лучшее? Было бы неблагодарностью сетовать на свою судьбу. Но Бенедикт таким неблагодарным и ограниченным не был. Никакие Божьи твари на земле не могут сравниться с тремя его друзьями. И связь человека с животным в своем роде священна и неразрывна. Однажды придется принять решение: этому – пулю, тому – нож. Это – плата. В этом и заключается ответственность. Долг распоряжаться не только их жизнью, но и смертью, насколько позволяет ум и совесть. Таково наше бытие. И это больно. Насколько больно, может представить себе лишь тот, кто испытал. В определенном смысле все существа – жертвенные животные. И сама жизнь – не жертва ли, если она правильно прожита? И разве не в этом загадка? В том, что жизненная сила внутри нас и есть самоотречение. И в том, что жизнь, которая по сути своей не жертва, – неправедная и кончится пустотой?

Довольно об этом. Это все равно не объяснить. Несомненно другое – то, что они втроем идут здесь ночью в лунном свете среди молчаливых гор, у них есть цель, и они это знают, знают все трое. Скромная, но все-таки цель.

Когда рассвело, звезды побледнели и горы потеряли свои очертания в утренних сумерках. В каждом рассвете есть какое-то освобождение и одновременно беспощадность. С наступлением дня просыпаются ветры. Сначала это были лишь мягкие тихие дуновения с разных сторон, словно в полусне пробуждающие жизнь в рыхлом, свежевыпавшем снеге. Но вскоре ветры выбрали себе направление и начали кататься верх и вниз по склонам, как на санках, перевозя сугробы. И как только исчезли последние очертания, больше ничего не было видно, не разглядишь даже, где смыкаются седая от снега земля и седое от снега небо. Облака, еще недавно лежавшие у снежного горизонта, свернувшись клубком, поднялись в воздух. Наконец от бледнеющей синевы ночи осталось лишь светлое пятно прямо над головой. И неожиданно обернулось сильной метелью, которая неистовствовала вокруг Бенедикта и его спутников, почти полностью их поглотила, и, хотя они шли вперед, как ни в чем не бывало, они едва видели самих себя, не говоря уже друг о друге. Но они стойко держались вместе. Снегопад был невиданной силы, и ветер ему под стать. При ходьбе было трудно дышать, и Бенедикт несколько раз начинал задыхаться, держался изо всех сил за веревку, другой конец которой был привязан к рогам Железяки, и, как мог, пробирался вперед. Льву пришлось заботиться о себе самому, и он отлично справлялся. Так и шла троица, шаг за шагом, брела, пошатываясь под мощными порывами ветра.