Взятие Вудстока - Том Монте Страница 8

Я стоял, прислонившись к сигаретному автомату, в тени у стойки бара, курил одну сигарету за другой, время от времени делая затяжку из косячка, с которыми подкатывался ко мне то один, то другой изголодавшийся по сексу ухажер. В ту ночь все три этажа «Моего древка», секс-клуба на Малой Двенадцатой улице Гринич-Виллидж, были до отказа заполнены людьми. Впрочем, меня интересовала только одна пара глаз — агрессивных, обозленных и тоже голодных — которые время от времени посматривали на меня. Объект моего желания был высок, худ и с головы до пят затянут в черную кожу. На поясном ремне его болтались наручники и плетка-девятихвостка, с плеча свисал кожаный капюшон. Я был одет примерно так же, однако присущей этому человеку уверенности в себе отнюдь не испытывал. По моим понятиям я был толст и уродлив. Мои фотографии того времени свидетельствуют совсем об ином, однако в счет идет лишь то, что думаешь о себе ты сам. А я думал, что во мне нет ничего способного привлечь человека с такими прекрасными, пусть и страшноватыми, глазами, в тот вечер пожиравшими меня с другого конца зала.

Внезапно этот хищник медленно направился в мою сторону — точно лев, очнувшийся от апатии и решивший, что пора пообедать. Подойдя, он смерил меня сердитым, злым взглядом и вдруг с силой ударил в живот. То была любовь с первого удара. Затем начался ритуал ухаживания: он вывел меня на середину зала и обратил в предмет возбуждающей эротической игры сотни примерно мужчин — все они были одеты в полицейскую форму, а один так даже в нацистскую.

Единственное внимание, какого я удостаивался в детстве, имело вид неприятия. А здесь меня пожелали десятки мужчин. В том-то и состояла вся прелесть геевских секс-баров Нью-Йорка: в них каждый желал каждого, в том числе и меня. Во многих отношениях я был прототипичным геем, и даже более того. Пребывавшие под запретом почти во всех слоях общества, геи давали волю своим подавленным сексуальным желаниям и отчаянной потребности в признании, собираясь в секс-барах и банях Нью-Йорка. То, что мы таили от наших семей и коллег по работе, вырывалось наружу в заведениях наподобие «Моего древка». Я ощущал себя более уродливым и отталкивающим, чем большинство людей, и это мгновенно обращало для меня какую угодно форму приятия в любовный напиток. А положение, в котором я оказался сейчас, — десятки мужчин ласкали, ощупывали, стискивали и пощипывали меня, — было исполнением моих наисладчайших эротических мечтаний.

Когда лев насытился созерцанием, он подошел, вытянул меня из кольца мужчин и произнес слова, полные сладкой поэзии: «Привели себя в порядок, гребаный жидок. Воняешь, как гребаный сортир» Я едва в обморок не упал от счастья. Мы вышли на улицу, он остановил такси и повез меня в «свое логово», на огромный лофт в Сохо.

Я перебрал к тому времени травки и таблеток тетрагидроканнабинола и это сделало меня чрезмерно податливым, однако от того, что я увидел в его жилище, мозги мои мигом прочистились. На одной из стен висел огромный нацистский флаг футов примерно тридцати в ширину и двадцати в высоту. Повсюду были длинные ножи и сабли. Ритуальный садомазохизм был самой предпочтительной для меня сексуальной игрой. Несколько добрых оплеух, тычков и ударов составляли ее неотъемлемую часть, однако колотые раны и настоящая кровь в мои планы не входили. А что-то сказало мне, что мой новый знакомый может этих правил и не соблюдать.

— Слушай, босс, я что-то чувствую себя не очень, — сказал я. — Я, пожалуй, пойду.

— Никуда ты не пойдешь, — ответил он и, сдернув с пояса наручники, защелкнул их на моих запястьях. А затем, натянув мне на голову кожаный капюшон, приковал меня к кровати. Я ощущал возбуждение и страх сразу, что делало секс лишь более волнующим. Им мы и занимались остаток ночи и немалую часть следующего дня, пока наркотики и усталость не свалили нас с ног.

После того, как мы вышли из нагнанного на нас сексом и наркотиками ступора, я выбрался из постели и прошелся по квартире. Если бы наркотики, желание и страх — внушенный мне, в частности, свастикой — не ослепили меня прошлым вечером, я бы наверняка заметил, что на стенах ее висят самые поразительные черно-белые фотографии, какие я когда-либо видел. Привычными их, безусловно, никто не назвал бы. Мужчины и женщины, замершие, точно их загипнотизировали, в эротических позах, многие из которых были откровенно садомазохистскими, а большая часть только-только не переступала грань приличия. Я узнал одну из моделей — поэта и певицу из Гринич-Виллидж, позже ставшей иконой панк-рока, Патти Смит.

Висели на стенах и портреты самого неласкового хозяина этого дома. Имелось также несколько обрамленных афиш, извещавших о той или иной фотовыставке. Понизу каждой стояло одно и то же имя: Роберт Мэплторп. В искусстве фотографии я ни аза не смыслил и имя это ничего мне не говорило.

— Чем ты занимаешься, босс?

— Я фотограф.

— Так ты… Роберт, — сказал я.

— Ага, — ответил он. И сдвинул большую стенную перегородку, за которой обнаружилась еще одна комната футов пятидесяти в длину, заставленная деревянными ящиками, каждый из которых был набит фотографиями. Я перебирал их и ощущал благоговение. Роберт Мэплторп — гений, понял я, тут нечего и сомневаться. Невероятная красота его снимков, их способные изменить само представление о мире ракурсы ошеломили меня. Многие из этих фотографий изображали цветы, каждый цветок стоял в маленькой вазе и купался в мягком, нежном, раскрывающем его красоту свете. Люди же были по преимуществу нагими. Мне казалось, что каждая портретная фотография открывала душу изображенного на ней человека — этот полон силы, словно закован в броню, воинственен; а этот весь открыт взглядам, уязвим и испуган. На многих снимках мужчины предавались любви — эти фотографии были совершенно свободными и до крайности революционными. Они изображали половые акты, которые гомосексуалисты совершают едва ли не каждый день, и само существование которых отрицается обществом в целом, как отрицаются им и геи. Мэплторп вытащил гомосексуальность — а следовательно, и саму жизнь геев — из темного чулана и показал ее миру. Каждый его снимок свидетельствовал о несомненной отваге, непоколебимом нежелании быть отброшенным на обочину жизни, отвергнутым. Я понимал, что Роберт — это художник, способный одной-единственной фотографией встряхнуть мир, изменить принятый им способ восприятия и бросить вызов давнишним верованиям.