Кабаре - Лили Прайор Страница 7

Оказавшись на улице, я увидела Фьямму на противоположном углу улицы в компании мальчишек на motorini, неразговорчивых и опасных на вид. Вечером того дня, когда случилась авария, сестра бросила своего надежного парня Руперто, студента-медика.

— У нас с тобой нет будущего, — заявила она, перед тем как запрыгнуть на заднее сиденье мотороллера безмозглого Норберто, который всем, даже своей семье, был известен как самый тупой парень нашего района.

Похороны состоялись через несколько дней в Санта Гризельде-делла-Панча, маленькой церквушке, куда ходили в основном художники и эстрадные артисты. Уступив моим мольбам и угрозам, дядя Бирилло пришел за мной в больницу и принес купленный тетушкой Нинфой траурный наряд — платье с широким поясом и рукавами-буфами и берет с гигантским помпоном. Каждый год на день рождения и Рождество она дарила мне детскую одежду и никак не могла привыкнуть к тому, что мне уже шестнадцать, а не шесть.

И вот, наряженную под малолетку, меня усадили на заднее сиденье микроавтобуса для путешествия через весь город. Я очень удивилась, когда увидела, что светит солнце, по улицам ходят люди и магазины работают, как всегда. Торговцы скрипучими голосами нахваливают свой товар: «рисовые оладьи», «артишоки», «лук», «куриная печенка — свежая-свежая». Прямо перед нашей машиной, парами и держась за руки, перешли улицу детишки в фартучках. Проезжали велосипеды, звенели колокольчики на упряжках пони, жужжали легковушки и грузовики. В канаве валялась раздавленная крыса. В воздухе висел серный запах булькающего в котле гудрона, сточных вод и гниющей помойки. Привычно ворковали голуби. Все было в порядке. Вот только мама умерла.

На улице перед chiesa [5]толпился народ. Все расступились, пропуская нас внутрь. На моем лице заиграли фотовспышки. Теперь оно появится в вечерних газетах. Я до сих пор храню газетные вырезки в прозрачной папочке, вместе с некрологами. На фотографиях я получилась с открытым ртом, закрытыми глазами и головой, поникшей под тяжестью гигантского берета. Короче, выгляжу полной идиоткой.

На отпевание мы приехали последними, и все присутствовавшие оглянулись, чтобы посмотреть, как мы входим в дверь: впереди загипсованная нога, следом я, а в хвосте — дядя Бирилло. От ладана у меня засвербило в носу, полились сопли. Помню, внутри было столько народу, что вполне хватило бы на футбольный стадион. Конечно, всем мест не досталось, и некоторым пришлось стоять в приделах и в притворе. Мы протиснулись вперед, и тут же запел хор. Казалось, он будет петь вечно. Почти все женщины смотрели на меня и плакали. Тушь черными ручейками стекала по их щекам.

Я узнала синьора Сальтини, padrone [6]клуба «Магнолия», звездой которого была мама. В его глазах блестели слезы, а впечатляющая бородавка на лице подрагивала. Он чмокнул меня в щеку, после чего припал к фальшивому бюсту Мими Фини, пародистки, с которой мама делила гримерную. Раздался свист воздуха, выходящего через незаметную дырочку в бюсте.

Музыканты маминого оркестра «Эластико» стояли плечом к плечу и всхлипывали в унисон. На высоких нотах плакал Иво, богатырского сложения бас-гитарист, чья скорбь была звучна и глубока. На низких нотах ему вторил Джанандреа, знаменитый трубач.

Мелодия, которую пел хор, от отчаяния распадалась на куски, официантки бились в истерике, бармены рыдали во весь голос. Из «Магнолии» было столько народу, что менее важным персонам пришлось сидеть на коленях у более важных, и все успокаивали друг друга, как только могли.

Пришло и несколько известных людей. Я узнала актера, который играл инопланетянина в фильме «Галактика 17», хотя сегодня он был без третьего глаза на лбу и без острых кисточек на ушах. Потом я увидела диктора программы новостей, женщину, предсказывавшую погоду, и близнецов из рекламы зубной пасты «Зекка». Мама гордилась бы, знай она, какие к ней пришли знаменитости.

Недалеко от них сидел мамин агент Витторио Бруски в окружении свиты — секретарши Нормы, которая время от времени припудривала лицо пуховкой, любовницы Валентины, которую он всегда выдавал за свою племянницу, портного, парикмахера, массажиста, шофера и трех охранников.

Остальные скамьи занимали наши соседи. Здесь был владелец газетного киоска синьор Руссо; синьора Фоньянте, торговавшая потрохами с блюда, которое она носила на голове; беззубый дворник, имени которого я никогда не знала, и местный сумасшедший, который наряжался монахом и мыл ноги в фонтане, напевая песенки. Пришли и все жильцы нашего дома: папаша Джованни, синьора Семифреддо и синьора Мантелли, Мария Ассунта с сыном Ремо, в которого я была тайно и безнадежно влюблена. И когда я всех их увидела — нарядно одетых и поглядывавших на меня с нескрываемой грустью, — я заплакала в первый раз со дня аварии. А начав плакать, уже не могла остановиться.

В самой глубине церкви, на возвышении перед алтарем стоял блестящий деревянный гроб, украшенный белыми цветами — лилиями, розами и георгинами. При мысли, что мама заточена внутри, у меня подкосились ноги.

В первом ряду, возле тетушки Нинфы, сидела Фьямма. С самою дня аварии она изо всех сил старалась казаться сильной, но выглядела какой-то маленькой и замученной, как испуганная девочка. Дядя Бирилло провел меня через придел и подвел к сестре. Она упала в мои объятия, и мы разрыдались. Присоединилась и тетушка Нинфа. Более громкоголосой женщины я в жизни не встречала. Ее трубный глас разносился по церкви, иногда заглушая слова священника и даже перекрывая хор, за огромные деньги нанятый дядей Бирилло.

Неодобрительные взгляды, которые дядюшка бросал на супругу, не смогли ее утихомирить. Более того, они возымели прямо противоположное действие. Тетушка Нинфа посмотрела на него с нескрываемым возмущением и зарыдала еще громче.

Заключенная в гипсовый воротник, с негнущейся ногой, я чувствовала себя пленницей ночного кошмара, от которого нет спасения.

Хор запел «Аве Мария», и мы выстроились в ряд, чтобы подойти к гробу. Когда дошла очередь до тетушки Нинфы, та поцеловала гроб, оставив на нем липкий след розовой губной помады, похожий на слизь улитки, и дядя Бирилло еле-еле оттер его носовым платком.

Когда маму опускали в могилу, мое сердце сжалось и стало таким же безжизненным, как дохлая ящерица на тротуаре, на которую наступают все кому ни лень.