Я — посланник - Маркус Зузак Страница 7

Бубновый туз.

В призрачно-приглушенном свете гостиной я стою с картой в руке. И стараюсь несильно сжимать пальцы — словно она может помяться или рассыпаться от неосторожного обращения. На карте накарябаны три адреса — тем же неразборчивым, как курица лапой, почерком. Я медленно и очень внимательно читаю написанное. Стылая жуть ползет вверх по пальцам. А потом проникает внутрь меня, поднимается к горлу и начинает глодать извилины.

На карте три строчки:

Эдгар-стрит, 45. Полночь

Харрисон-авеню, 13. 6 утра

Македони-стрит, 6. 5.30 утра

Приподнимаю занавеску — есть кто на улице?

Пусто.

Чтобы выйти на крыльцо, нужно перешагнуть через Швейцара.

— Кто здесь? — спрашиваю я ночь.

Никто не откликается.

Ветерок начинает дуть в другую сторону, словно застеснявшись, что подглядел. Я стою на пороге. Один. Карта все еще у меня в руке. И я не знаю, кто там живет, по этим адресам. Улицы знаю, а дома — нет.

Удивительнее со мной еще ничего не приключалось, это точно.

«Ну и кто мог послать по почте такую вещь? — проносится в голове. — Что я сделал, чем провинился, как в моем почтовом ящике оказалась старая игральная карта с криво написанными чужими адресами?»

Возвращаюсь на кухню, сажусь за стол. Пытаюсь понять, что происходит и кто прислал обрывок плана моей судьбы — если у судьбы вообще есть на меня какие-то планы. Перед мысленным взором проплывают одно за другим знакомые лица.

«А может, это Одри? — спрашиваю я себя. — Марв? Ричи? Мама?»

Ничего не понимаю.

Внутренний голос подсказывает выбросить карту к чертовой матери — просто швырнуть в мусорный бак и забыть об инциденте. И в то же время одна эта мысль вызывает во мне острое чувство вины.

«Не похоже, чтобы это была случайность», — думаю я.

Швейцар подходит и обнюхивает карту.

«Черт, — вздыхает он. — Я-то думал, пожрать принесли».

Обнюхав несъедобную штуку в последний раз, пес замирает: видимо, размышляет, что бы такого сделать дальше. И поступает как обычно: плетется обратно к двери. Выписывает полукруг и ложится. Устраивается поудобней в шубе из черной и золотой шерсти. Глаза Швейцара безмолвно светятся, но я чувствую их темную глубину. Пес потягивается на жестком старом ковролине.

И смотрит на меня.

А я на него.

— Ну? — спрашиваю. — Чего надо?

«Да ничего».

— Ну и все.

«Ну все так все».

На этом мы завершаем беседу.

А я так и стою с бубновым тузом в руке. И ничего, ничегошеньки не понимаю.

«Ты бы позвонил кому-нибудь, а вдруг?..» — говорю я себе.

Телефон опережает меня и звонит сам. Может, это ответ?

Если трубку прижать к уху сильно-сильно, становится больно. Но я терплю. Слушаю.

Это мамин голос.

— Эд?!

Его я узнаю из тысячи. К тому же она орет, всегда орет в трубку…

— Здравствуй, мамуля.

— Не мамулькай мне, говнюк!

Отличное начало разговора.

— Ты, случаем, ничего не забыл сегодня?

Я лихорадочно роюсь в памяти, но не обнаруживаю подходящих мыслей или воспоминаний. Только карта поворачивается в пальцах и так и эдак.

— Да вроде ничего, ма…

— Как это на тебя похоже! — Мама не просто в ярости, она в бешенстве. Выплевывает вопрос прямо мне в ухо, я почти глохну. — А кто должен был, мать твою, забрать сраный журнальный столик из мебельного магазина, а, засранец?

Очаровательно, правда?

Я уже предупреждал, что мама любит ввернуть крепкое словцо. Предупреждал?

Ну так вот, она их не просто вворачивает. Она ими сыплет. Мама сквернословит без остановки, без паузы, без продыху — в любом настроении. Естественно, во всем виноваты мы — братец Томми и я. Мол, в детстве мы играли в футбол и ругались так, что листва облетала и птицы глохли.

— И что мне было делать? — пожимает плечами мама. — Отучить вас от брани я не смогла и потому решила расслабиться и получать удовольствие. Как говорится, с кем поведешься…

В общем, если беседа обходится без «говнюков», «тупиц» и «засранцев» в мой адрес, это просто праздник какой-то. И дело даже не в словах, а в том, как она их произносит. Мама не выговаривает ругательства — она ими плюется и швыряет, точно фанаты.

Из трубки в меня до сих пор летит разнообразная лексика — правда, я не слушаю. А надо бы.

— …И что, черт побери, я буду делать завтра? Вот придет мисс Фолкнер на чай, — я чашку на пол поставлю, мать твою за ногу?

— Мам, просто скажи, это моя вина.

— Да! Я так и скажу! — рявкает она. — Признаюсь, что мой сын — придурок! Он забыл заехать за журнальным столиком! Эд, ты придурок! Простую вещь сделать не можешь!

Эд, ты придурок.

Ненавижу.

— Ма, я все сделаю.

Но ее уже не остановить — и я опять отключаюсь. Смотрю на бубновый туз в руке. Он блестит.

Я трогаю его пальцем.

Щупаю поверхность.

И улыбаюсь.

Ему.

Бубновому тузу.

Потому что он — мой. Его прислали — мне. Не Эду-придурку. А мне — настоящему Эду Кеннеди. Будущему Эду Кеннеди. Не таксисту-недотепе.

Что мне предстоит?

И кем я стану?

— Эд?

Я молчу — думаю.

— Эд?! — взрывается мама.

Я подпрыгиваю — и выпадаю из забытья.

— Ты меня слушаешь или нет?

— Д-да… Слушаю, конечно…

Эдгар-стрит, 45… Харрисон-авеню, 13… Македони-стрит, 6…

— Извини меня, пожалуйста, — возвращаюсь я к беседе. — Забыл. Замотался и забыл совсем. Работы много, закрутился — извини. Завтра столик привезу, хорошо?

— Точно?

— Абсолютно.

— И не забудешь?

— Не забуду.

— Смотри мне. Тогда пока.

— Ой, стой! — торопливо несется мой голос по телефонным проводам. — Не вешай трубку, ма!..

Она нехотя откликается:

— Чего?..

Слова не идут с языка, но я должен, должен узнать. Про карту. Раз уж решил, что надо опросить каждого подозреваемого. Почему бы не начать с мамы?

— Чего тебе? — переспрашивает она чуть громче.

Мне удается выдавить из себя вопрос, хотя слова упирались до последнего и вставали во рту чуть ли не на распор.