Я — посланник - Маркус Зузак Страница 6

А потом въезжаю в наш пригород и паркуюсь на стоянке «Свободного такси».

Иногда я ненавижу звук захлопывающейся двери.

О том, что люблю Одри до безумия, я уже говорил.

А ведь Одри переспала со многими мужчинами. Но не со мной. Со мной — ни разу. Она всегда говорила, что слишком меня для этого любит и все такое. Ну а я, честно говоря, ни разу не пытался добиться от нее, ну, этого. Чтобы Одри стояла передо мной вся голая и дрожала. Мне очень страшно. Я же говорил: с сексом у меня совсем фигово. Была одна девушка, нет, даже две. И обе, прямо скажем, остались не в восторге от моих умений и навыков. Одна сказала, что я нескладеха. А другая так и вовсе начинала хохотать, стоило мне приступить ко всяким там ласкам. Короче, энтузиазма мне это не прибавило, и она меня вскоре бросила.

В принципе я считаю, что секс должен быть как школьная математика.

Ведь плохо соображать в математике — это нормально. Многие даже гордо заявляют об этом. Обычное дело вот так сказать: «Слушай, да, естествознание там или английский — еще ничего, а вот, блин, математика — это просто атас, я ни в зуб ногой». А все в ответ смеются и говорят: «Да, блин, это ты правильно сказал. Логарифмы там всякие. Блин, я в этом тоже жестко туплю».

Согласитесь, это правда.

Вот и про секс нужно говорить точно так же!

Нужно, чтобы любой мог гордо сказать: «Блин, оргазм? Да я вообще не знаю, что это такое. Остальное все нормально, но вот насчет этого я вообще ни в зуб ногой».

Однако же никто так не говорит почему-то.

Но почему?

А потому что нельзя.

В особенности мужчинам.

Мы, мужчины, считаем, что обязательно, просто обязательно должны быть секс-гигантами. Так вот, официально заявляю, что я — не он. Более того, как честный человек скажу, что и целуюсь совсем неважно. Одна девушка взялась обучить меня поцелуйному делу, но потом сдалась и плюнула. Все эти мудреные движения языком даются мне нелегко. И что теперь, убиться, что ли?

В конце концов, это всего лишь секс.

Ну, это я себе так говорю.

На самом деле я вру. Часто. И себе тоже.

А что касается Одри, то ведь это хорошо, что она дотронуться до меня не хочет, потому что слишком любит. Правда? Это же совершенно логично, разве нет?

А если ей грустно или депрессия одолевает, Одри всегда приходит ко мне. Я иногда предчувствую появление ее фигуры в окне. И тогда мы пьем дешевое пиво или вино и смотрим фильмы. Ну или делаем все три вещи разом. Обычно включаем что-то длинное и старое, вроде «Бен Гура» — чтобы на весь вечер хватило. Одри сидит рядом на диване, как всегда, в байковой рубашке и в обрезанных под шорты джинсах. А когда она засыпает, я приношу одеяло и накрываю ее.

Целую в щеку.

Глажу волосы.

Смотрю на нее и думаю: вот Одри, живет одна, прямо как я. У нее никогда не было настоящей семьи, и с мужчинами она занимается не любовью, а сексом. Потому что любви Одри избегает. Думаю, когда-то у нее была семья. Но из тех, где отношения типа «бьет, значит, любит». У нас в пригороде таких полно. Наверное, она их любила. А они ее в ответ мучили.

Вот почему Одри избегает любви.

Чьей бы то ни было.

И если ей так лучше, то мы же не будем бросать в нее камни?

Она засыпает в гостиной на диване, а я обо всем этом думаю. Каждый раз. Поправляю на ней одеяло, иду к себе в спальню и начинаю мечтать.

С открытыми глазами.

А
Бубновый туз

В местных газетах действительно появились статьи об ограблении банка. И в каждой рассказывалось, как я вырвал пистолет из рук бандита. А перед этим догнал и чуть не повалил на землю. В общем, как всегда. Правда газетчиков, конечно, не устроила, и они навыдумывали всякой ерунды.

Я сижу на кухне и просматриваю статьи, а Швейцар глядит на меня как обычно — без всякой почтительности или там уважения. Ему пофиг, герой я или нет. Главное, чтобы кормили вовремя, а до остального нет никакого дела.

В гости зашла мама, я ей налил пива.

— Я горжусь тобой, сынок. Все дети у меня как дети, один ты неудачник, — откровенно заявила она. — А тут смотри-ка, теперь и за тебя не стыдно смотреть в глаза соседям, потому как у каждого из них на лице написано, что он читал сегодняшнюю газету. Дня два эта новость продержится на первой полосе, а потом ты опять превратишься в никчемного неудачника, но все равно неплохо.

Я представляю, как она разговаривает со знакомыми на улице. «Гляньте-ка, это мой сын. Я говорила, когда-нибудь даже из него выйдет толк!»

Еще ко мне зашел Марв — куда уж без него. И Ричи.

Даже Одри нанесла визит — с газетой под мышкой.

В статьях я фигурирую как Эд Кеннеди, двадцати лет от роду, водитель такси. Про возраст я наврал каждой живой душе, бравшей у меня интервью. Единожды солгав, уже не можешь откреститься. Это прописная истина.

На фото я выгляжу так, словно меня пыльным мешком ударили. Зато снимок — во всю первую страницу. Ко мне даже с радио приезжали — интервью записывали. Я все сделал как положено: усадил корреспондента в гостиной, принес кофе. Одна промашка вышла — без молока. Ну не оказалось в доме молока. Парень с радио перехватил меня на пороге, когда я хотел идти в магазин.

Вторник проходит как обычно. Я возвращаюсь с работы и выгребаю из ящика почту: счета за свет, газ, разные дурацкие предложения купить какую-то ерунду или завести еще одну кредитку. А еще — маленький конверт.

Конверт я бросаю на стол вместе с остальным ворохом бумаг и счастливо про него забываю. Мое имя выведено неразборчивыми каракулями — у кого такой почерк, интересно? Задаваясь этим вопросом, сооружаю свой обычный сэндвич со стейком и салатом. Иди, говорю себе, в гостиную и вскрой конверт. Но потом сажусь есть и опять забываю.

Короче, когда я добрался до письма, было уже порядком поздно.

И вот я беру его в руки.

И чувствую… что-то не так.

Нечто струится сквозь мои пальцы.

Я держу конверт, а потом вскрываю его.

Ночь прохладная, как всегда весной.

Меня пробирает дрожь.

Вздрагивая, я вижу собственное отражение в экране телевизора и в стекле семейной фотографии.

У открытой двери похрапывает Швейцар.

Сквозь сетчатую дверь проникает ночной ветерок.

Гудит холодильник.

На мгновение мир вокруг меня замирает, — природа и вещи наблюдают, как я извлекаю из конверта… что?

Старую игральную карту.