Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье Страница 68

— Эмоции не лгут, моя дорогая. Вы поруганная жертва. Поэтому вам и не нужно говорить, наоборот. Любые комментарии — это расчетливая ложь. Так воздержитесь от них, не произносите ни слова. Страдайте молча.

— Но мне обязательно зададут вопросы. И я вынуждена буду отвечать.

— Только без паники. Когда журналист задает вопрос, он не ждет от вас правды, ему нужен просто ответ. Отошлите его с милой улыбкой к своей книге. А если он поинтересуется, с кем вы — с левыми или правыми, отвечайте, что вы просто парижанка, а эти политические дрязги давно устарели. Коринна, Симон и я придем вам на подмогу.

Корреж, низенький, лысеющий, улыбчивый толстячок лет сорока, внушал доверие. Его легче было представить в роли Санчо Пансы, нежели Торквемады, обличающего коррупцию. Он заполучил кинозвезду и книгу-бомбу, и теперь ему требовалось только одно — снять хорошую картину и добиться успеха. Иногда в его взгляде проблескивали молнии откровенности, но они были стремительны, как полет ласточки. Он искусно играл на двойной морали, принятой в Париже:

— Вскрывать в фильме язвы Республики попросту невозможно. Для этого понадобилось бы слишком много участников. И потом, мне вовсе не улыбается оказаться в шкуре Йорга Хайдера [102]. Великие праведники, ведущие диалог со своей душой, не любят, чтобы им указывали на тех, кто чистит карманы Франции. При первом же таком слове они захлопывают перед вами дверь. Остается только подглядывать в щелочку. И тем развлекаться. Мой фильм будет сделан в духе Гитри [103]. Вот это мы и объявим завтра, ничего более. Мы не собираемся снимать «Ночь длинных ножей», мы поставим римейк «Тартюфа»…

Этому человеку следовало бы находиться во власти: его абсолютно не волновало, правдиво ли то, что он говорит, он заботился лишь об одном — чтобы это звучало убедительно. Его располагающая внешность, благодушная речь и тугой бумажник опрокидывали все препятствия, одно за другим. Еще пару минут, и я согласилась бы поучаствовать в его пресс-конференции. Я не отношусь к категории психически ригидных девиц. Меня стоит ласково поманить пальчиком, и готово — я уже изменила мнение. К счастью, в дело вмешался Симон. С ним такие фокусы не проходят. Эти аристократишки знавали и Мольера, и Бомарше. И боятся их как чумы. О развлекаловке типа пресс-конференций даже речи быть не могло: тут в дело вступили его интересы, только они и имели значение. Получив чек от Коррежа, он мечтал об одном — о моем молчании. Через неделю мне предстояла встреча с Пиво [104]. А до тех пор я должна была молчать в тряпочку. Телезрители будут слушать меня лишь в том случае, если до этого я не вымолвлю ни слова. И он вежливо, но твердо изложил мне свои требования: я поднимусь по лестнице Дворца, и точка. Коринна, разумеется, пришла в восторг от сознания, что ей ни с кем не придется делить лавры звезды на пресс-конференции, и поддержала его. Она соглашалась допустить, что я красива и таинственна, но вовсе не желала напоминать публике, что она на двадцать лет старше и на десять кило толще меня. Корреж сдался, и я вздохнула с облегчением: сия чаша меня миновала. Жизнь была прекрасна, Флери далеко. Той ночью я написала письмо Беа. Я поклялась себе посылать ей по письму каждую неделю. Последнее ушло в тюрьму месяц назад. Нужно признать, что я куда успешнее использую счастливые случайности, чем возможность регулярно делать добрые дела.

В общем, я стояла у подножия фестивальной лестницы, слегка робея, в очень простом черном облегающем платье от Calvin Klein. Я держала под руку Симона, великолепного, высокого и стройного, вылитого лорда в смокинге. Справа от меня ждали Коринна и Корреж. Коринна красовалась в розово-зеленом платье с оборками, добытом в закромах «Золушки»; в ансамбле с сигарой Коррежа это напоминало Бувара и Пекюшетту [105], расфрантившихся по случаю торжества. Для контраста трудно было найти более выгодный фон. И, в довершение блаженства, они соперничали со мной в любезностях. Коринна улыбалась мне вполне искренне, без натуги, а когда один журналист спросил, не кажется ли мне, что мое место не здесь, Корреж выхватил у него микрофон и объявил, что на земле всем, всюду и всегда есть место. Наше восхождение прошло замечательно, и, добравшись до верха, я ответила уже самостоятельно, как большая, в микрофон, который мне сунули под нос:

— Нет, я не боюсь. Мне уже приходилось подниматься по лестнице Дворца правосудия, и я привыкла к торжественным шествиям. Это похоже на допросы у Мишеля Лекорра: кино по сценарию, написанному другими.

Все каналы передали эту мою реплику, которую я произнесла с простодушным видом юродивой. Ничего похожего на коварную заговорщицу, которая вознамерилась свергнуть Республику. Тем более что по какой-то счастливой случайности за три часа до этого те же каналы показали злобный взгляд Бернара Тапи, пересекавшего холл «Мартинеса» в окружении целого десятка телохранителей. Мои улыбочки и невинный взгляд стали приятным контрастом — в мою пользу. Если бы меня судили нынче вечером, то наверняка оправдали бы. Вместо этого после показа я отправилась на торжественный ужин. И оказалась за столом рядом с одним из руководителей ВКТ [106]. Послушать его, так выходило, что быть коммунистом все труднее и труднее, но он держался из последних сил и даже добился, чтобы его мобильник проигрывал первые такты «Интернационала». Несмотря на этот дерзкий акт, ни у него, ни у кого другого не нашлось доброго слова для полунищих техников киногрупп, которых без конца превозносят на приемах, посвященных вручению «Сезаров». Зато когда Коринна стала нахваливать волшебные свойства детской плаценты для омолаживания кожи лица, революционер так и застыл, прикусив ложку и зачарованно внимая ее рассказу.

Я говорю вполне серьезно: Канны сводят людей с ума. Боже, как я тосковала по острову Монахов! А еще больше по Фабрису. Вернувшись в «Eden Roc», я тут же позвонила ему. Он уже давно спал, и я поговорила с ним тихо-тихо. Ибо единственное, что можно было делать в этом отеле, похожем на дворец Гэтсби, — это шептать нежные слова при свете луны.