Павел II. В 3 книгах. Книга 2. День Пирайи - Евгений Витковский Страница 66

В предпоследний день перед отлетом Ромео решил купить подарки родне: неистраченные деньги, привезенные из-за границы, как он понимал, очень уронят его престиж в глазах отца и дяди. Братьям он купил всякой хреновины два саквояжа, отцу — и отчасти брату Зарику — тяжелый кухонный агрегат на сорок восемь предметов, матери долго ничего не мог найти, а потом купил ей и тете Лене по туалетному шкафчику, сделанному якобы из цельного панциря галапагосской черепахи. Дяде Георгию неизвестно почему купил золотой нож для разрезания книг, а вот за подарком деду пришлось побегать. Все попугаи, которых он тут увидел, смотрелись жалкими недовыседками рядом с дедовыми гиацинтовыми чудесами; когда Ромео на подобии английского сумел объяснить, что ему нужен гиацинтовый ара, торговец молитвенно завел глаза вверх и залопотал что-то по-датски, из чего Ромео понял только дважды повторенное «фон Корягин». Ромео сам был по матери «фон Корягин», сквозь зубы послал продавца тоже по матери и понял, что дед может остаться без подарка, а это — свинство. С горя спросил: может, еще какие редкие яйца есть? Продавец подобострастно принес какое-то большое, вроде куриного, яйцо в деревянном ящичке, много крупнее попугаячьих, к которым Ромео привык, и запросил такое дикое количество датских крон, что новоиспеченный царевич даже ушам не поверил. «Ну, может, очень редкий?» — с надеждой подумал он, и все-таки заплатил. Гелию Ромео купил много бутылок, ничего другого тот вообще не просил, — и сообразил, что надо бы императору тоже в подарок что-то купить. Однако деньги кончились, черепаховые и птичьи закупки бюджет Ромео подорвали, зато валюты он не вез домой ни гроша. Второй пилот вырулил «ИЛ-62» на взлетную полосу, и огни аэропорта Каструп, среди которых затерялся ополоумевший Винцас Вайцякаускас, а также и решившая сложить свои усилия с усилиями близкой родственницы Софья Глущенко, остались под хвостом самолета. Уже в самолете скопцы преподнесли царевичам свадебный подарок: ту самую одежку, в которой их повстречал Гаузер, пересекая зал ожидания в Шереметьево-2.

Через дипломатические каналы информация о копенгагенских событиях достигла нужных и ненужных ушей очень быстро и скоро попала к Шелковникову. Тот обматерил Сухоплещенко за нерадивость, сказал, что подполковник достоин понижения в звании, вот, оказывается, ему самому приходится ловить Романовых по всяким, мать твою, Копенгагенам! На душе у генерала скребли кошки, Ромео приходился ему слишком близким родственником. Решить, что делать, без мнения императора было невозможно. Генерал поехал в Староконюшенный. Машина медленно заворачивала в переулок, генерал ненароком глянул в окно и увидел, как по тротуару медленно идет молодой человек в окладистой бородке, с хозяйственной сумкой, а из сумки торчит что-то очень по летнему времени загадочное: два валенка, вставленные один в другой, словно в них что-то было спрятано. «Ишь ты, уже валенками запасаются…» — безразлично подумал генерал, ему сейчас не до того было. Машина остановилась у подъезда многоколонного особняка.

Павел, по обыкновению, лежал в гостиной под латанией и читал; последнее время он заказывал книги ящиками и читал их, почти все были по истории, по гражданской его профессии, «боярская клика» это его занятие одобряла: значит, серьезный будет царь, значит, наукой заниматься будет, где уж тут за взятками следить. Павел выслушал весьма искаженную историю копенгагенского венчания, заподозрил, что все это Шелковников сам подстроил, дабы попасть в родственники к царю: мол, расхлебайте-ка, ваше величество.

— Тарханное право… — произнес Павел, глядя в пространство. Шелковников и слова-то такого не слыхал. — Даруем-ка мы свояку вашему, генерал… и вам тоже… нет, обойдетесь, только ему… Он, конечно, не дворянин? Добавьте к его фамилии… Аракелян, да? Добавьте — Лубянский, подготовьте герб и грамоту, пусть будет дворянином с потомственным тарханным правом… Это наследственное право, его наши предки зря упразднили, пора восстановить… Даруем ему тарханное право на однополый брак… Всем потомкам по мужской линии до последнего колена… И по женской линии тоже…

— Там нет потомков по женской, ваше величество.

— Тем более… Герб, скажем, такой, раз он в вашем ведомстве служит… Три микрофона в золотом… нет, в лазурном поле, оплетенные колючей проволокой. Не возражайте, будет очень красиво. Брак лучше признать. Не вы ли мне говорили, что у нас гомосексуальное меньшинство принадлежит к числу наиболее недовольных? Вот и пусть радуются, а западное радио пусть клевещет, а мы помолчим… Пустите слух, что за большие заслуги такое право и другие могут заслужить. Но статью в уголовном кодексе пока что оставьте, мало ли что, там посмотрим, пусть нас все меньшинство поддержит, вот тогда…

— Скопцов, конечно, выпустить?

— Это уж ваше дело, генерал, такие мелочи решайте сами… — Павел зевнул. — Тем более — мы теперь с вами как бы родственники. Кумовья это называется? Павел закрыл глаза и потянул носом: разговаривать больше не хотелось, а Тоня, кажется, уже несла осетрину.

Шелковников прямо из Староконюшенного поехал к Аракеляну на дачу: тот по летнему времени экспериментировал в области новых блюд из дикорастущего зопника, так полюбившегося генералу.

— Не рыпайся и слушай! — с порога загрохотал генерал, отирая льющийся ручьями пот. — Сядь! Не то ляжешь. И лучше сразу выпей, чтобы не психовать!

Аракелян послушно выпил полстакана зопниковой настойки, благо под рукой была. Аракелян слушал новости и чувствовал, что коленки его железные, кажется, все это могут выдержать, а вот поясница отчего-то начинает сгибаться. К концу монолога генерала Аракелян стоял в поясном поклоне — против собственной воли. Шелковников очень оценил покорность свояка и приверженность древним обычаям, похлопал его по плечу и удалился. Аракелян тем временем понял, что разогнуться больше не сможет. Не потому, что убит новостями о педерастии, и не потому, что потрясен возникновением своего родства с императорским домом. А потому, что схватил его приступ радикулита. Такой, равного которому по силе у него еще отродясь не бывало. Было так больно, что дарованное ему наследное право он воспринял как «тархунное», то есть кулинарное, слово «однополый» принял за антоним какого-то нелепого слова «однопотолокий», неизвестно зачем сочинившегося в его пронзенных седалищной болью в мозгах, даже имя родного сына воспринял Игорь Мовсесович как что-то далекое, из Шекспира.

Охрана увлекла Шелковникова в неведомую даль, на дачу под Спас-Клепиками, где он собирался лично встретить молодоженов: ближе сто четвертого километра от Москвы селить их генерал не рискнул, а приблизить всегда успеется. Рому он знал хорошо, а вот что за жену ему черт послал неизвестно. Хорошая ли хозяйка? Заботливая ли? Потом вспомнил про неудобный аспект вопроса и стал размышлять на другую тему, на литературную. Эта тема через немногие недели отлилась тяжким потом Мустафе Ламаджанову, но пока что была только думой в генеральской голове.

Другую часть охраны, двух наиболее ненужных сержантов, отрядил генерал для доставки потрясенного свояка в Москву: жена за ним не присмотрит, а в Москве дед, он медик, глядишь, уврачует. Аракеляна, сохраняющего форму буквы «г», погрузили на заднее сиденье «волги» и умчали по домашнему адресу. Вся полковничья семья была в разброде, но дед Эдуард в ответ на звонок в дверь объявился собственной персоной. Сержанты поставили Аракеляна посреди прихожей, отдали честь Рыбуне, который слетел на спину сложенного пополам полковника, и хотели отбыть, но дед задумчиво поглядел на них и на зятя, забрал бороду в кулак и тихо, по-лагерному приказал: