Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич Страница 62

— Да, сильна все-таки эта отрава. Кто раз вкусил, а? — сказал он с такой гордостью, как будто это он был изобретателем этой игрушки, а не индейцы в лесах Южной Америки.

— Ты не думай, что я собираюсь продолжать это дело. Это даже ниже моего падения. Я хочу иметь на тот случай, когда надо будет с этим кончать... — И он рукой описал круг. — Но ты-то, зная все это, как ты мог... Ну да ладно. Я понимаю тебя: ты хотел, чтобы я поселился в этом твоем раю в качестве Адама номер два...

— Это уже перестает быть раем. У меня жуткие галлюцинации...

— Отдай мне весь свой запас, и с этого момента конец. Поедешь с нами сегодня. Я буду сдерживать тебя, я стану тебе настоящим другом, если ты больше никогда ничего такого мне не предложишь.

— Без тебя мне пока что нет жизни. Но если нельзя, ничего не поделаешь, — сказал Логойский, бросив на Атаназия взгляд, исполненный такого отчаяния, что тот не выдержал и засмеялся странным смехом: на какое-то время у него создалось впечатление, что перед ним демоническая женщина. «Не понимаю, как женщины могут нас воспринимать серьезно в такие моменты, если мы выглядим так же, как этот кретин сейчас». — Что ж, смейся, а мне совсем не смешно, — прошептал Логойский и закрыл лицо руками.

— Всё, конец, я сегодня забираю тебя с собой на отдых, — сказал Атаназий так твердо, будто приглашал Ендруся в свои собственные владения. — На завтра обещают заваруху высшей марки, а я в этом не могу принимать участия, просто не могу. Это слишком чуждо мне, слишком частный вопрос, слишком мелко — не знаю. Может, все именно так должно начинаться, но я не могу, не буду и конец. Ну? Даешь честное слово?

В глазах Логойского появился здоровый блеск. Но, чахлое как искорка, решение тут же развеялось в темных нагромождениях абулии.

— Что ж, могу поехать. Все равно у меня нет денег, а завтра наверняка полный конец. Пусть госпожа Препудрех платит за снобизм. Но мне еще сегодня нужно. Без этого я не поеду. Полное отсутствие воли. Сегодня и завтра на месте. А с послезавтра делай со мной что хочешь. О, как же я буду страдать! Впрочем, может, ты и прав. Хотя неизвестно, стоит ли...

— Стоит, наверняка стоит. Я тоже хочу уверовать в единственность, единичность жизни. Сделаем это вместе. Мы должны это сделать, в противном случае лучше кончить сразу.

— Возьмитесь за какую-нибудь полезную работу, как учила эта твоя тетка. Вот классика! — сказал Логойский, принял большую, в десять раз превышающую смертельную, дозу «коко». После чего встал и начал «перекладывать что-то между вещами». — Вот видишь: я хотел сегодня в о з д е р ж а т ь с я, но не могу. Ты не знаешь, что это такое, эта серость и этот страх, страх б е с п р е д м е т н ы й, овладевающий мной. В этом состоянии я не смог бы сделать даже самой малой вещи, что уж говорить о том, чтобы паковаться и куда-то ехать. Да и за границей у меня всего лишь столько, чтобы не сдохнуть с голоду. Не послушался я, черт побери, вовремя... Альфред, Альфред! Собираться! — крикнул он прежним своим голосом обрадованного человеческого быка, каким он был еще совсем недавно.

«Быстро дело пошло. Можно ли узнать в нем того человека, который всего лишь несколько месяцев назад начал эту забаву», — подумал Атаназий и укрепился в своем решении прибегнуть к «этой гадости» лишь в самом крайнем случае. Но не отдавал он себе отчета в одной принципиальной вещи: хотя и не кокаиновая ночь с Ендреком была началом этой наклонной плоскости, по которой он должен был скатиться на дно своего существования, однако она была промежуточной наклонной плоскостью, по которой он прошел без задержек, легко, как по железнодорожным стрелкам, в другую сферу опасностей: незаметно, неизвестно когда, он потерял всякую сопротивляемость в отношении Гели, несмотря на то что внешне он держался как и прежде. В итоге Логойский дал ему пятидесятиграммовую трубку превосходного «коко» Мерка, придержав у себя запас, необходимый на два дня. Когда Атаназий спрятал ее, у него было ощущение, что за ним захлопнулась какая-то таинственная дверь, и все недавнее прошлое, охваченное (немного искусственно) одной эпохой, свалилось в мертвую «полосу» жизни, которую уже невозможно было воскресить. Уже несколько раз бывали у него такие минуты. Настоящее регулярно отрывалось от жизни, уступая место новому настоящему. Однако почему это произошло в данный момент? Неужели в этой трубке с блестящим белым порошком заключалась некая таинственная сила? А бедный Атаназий даже не догадывался, в какой момент откроется этот потенциальный сезам предательского наслаждения.

Наконец они выехали ночным курьерским (к которому прицепили великолепный вагон дома Берцев) из все активнее бурлившего города. Госпожа Ослабендзкая ни за что не хотела покидать столицу, она боялась «оставить дом свой на разграбление толпы», как она заявила с оттенком высокомерия в голосе. У старика Берца были теперь все шансы стать министром или переместиться в сферу небытия без каких бы то ни было наркотиков. Специалисты, служащие партии крестьяноманов — таков был принцип грядущей новой власти. Благодаря оборотистости Берца признали специалистом как раз по аграрной реформе и переделу земли — все равно — пусть эта земля будет ему легкой, как пух. Обложенный со всех сторон даже в своем собственном штабе, не желая идти на компромисс, генерал Брюизор готовился к отчаянной борьбе во главе пары верных ему полков, не зная, правда, во имя чего. Наступило всеобщее перемешивание всех идеалов в один нерасплетаемый хаос — для очищения атмосферы срочно требовалась кровь. А потому резня представлялась очень кстати. Нивелисты попрятались по своим нелегальным квартирам и ждали, что будет. Ну а вдруг...

Оставив мать в такое тревожное время в городе, Зося пошла на большую жертву ради Атаназия, которую тот не оценил по достоинству. Какое дело ему было до скучной, чуждой ему дамы, постоянное пребывание которой в доме он переносил с большим трудом? Он очень радовался, что она не поехала с ними, а где-то в глубине души (в чем он не признался бы ни за что на свете) желал ей скоропостижной и безболезненной смерти в надвигающейся социальной буре. «„Большая любовь“, — думал закоренелый мыслитель, — отличается от малой и средней, в частности, тем, что все представляющее ценность для одной стороны, является „табу“ для другой. А поскольку мне дела никакого нет до тещи, то мое чувство к Зосе не то, каким должно быть. Но для будничной жизни хватит. Если бы не вся эта революция („И не Геля“, — раздался таинственный голос — этот всегдашний советчик в решительные моменты.) [Атаназий встрепенулся: „Что это, черт побери? Нет никакой Гели, пусть уж, если все...“], я был бы совершенно счастлив и удовлетворился бы спокойным написанием „посмертных“ рассуждений на философско-социальные темы. А так?»

И все же, если он моментами ощущал какую-то непонятную кратковременную радость жизни, то это было только то, именно то, а не что-то другое: подсознательное предвосхищение грядущей развязки. Сознательно он видел себя, ненавидимого самим собою: «тошнотворного демократа», сноба мелкого пошиба, большого эгоиста, бесплодного мечтателя, медленно подыхающего в полном нонсенсе повседневной жизни. И ничего не мог поделать со своим собственным ничтожеством — не было на свете ничего, чем он мог бы оправдать голый, очищенный ото всех жизненных странностей факт своего существования. «Как раз такие в романах становятся людьми искусства, когда уже автор с ними ничего не может поделать. Вся надежда на эту поездку в горы. А что потом?» Дальнейшая жизнь лежала перед ним, как непреодолимая пустыня бесплодной скуки, у конца которой ждала серая смерть. Он вспомнил кокаин с дрожью страха и отвращения. «Нет, это дело я оставляю себе на самый конец, когда уже никакой надежды не будет. Кончу по крайней мере субъективно интересным способом в этом „свинстве“». Но он не хотел осознать того, что единственной его надеждой была «та», другая, наркотик, получше Зезиного апотрансформина. Его собственный «характер» играл с ним, как кошка с мышкой: снова произошли перемены. Простая супружеская ночь в «слипинге», новое в его жизни, как назло, подействовала на него прекрасно, но, к сожалению, на короткое время. Даже присутствие Гели и Препудреха в соседнем купе и бессонно блуждающий по коридору прококаиненный Ендрек — все это придавало очарование спокойному счастью в укромном купе. В итоге, вконец измотанный, он заснул, и снились ему вещи удивительные и несусветные. Это было кино, но одновременно все происходило на самом деле. По розовой пустыне он, как бешеный, гнал двух странных животных, которые — когда он уже должен был их настичь — превратились в разлегшихся на каких-то плитах мексиканских бандитов (они быстро объединились непонятным образом). Он спросил одного из них, неизвестно почему дрожа со страху: «Usted contenta, habla español?» [54]Это должно было быть во сне довольно бегло по-испански. И тогда он убедился, что этот мексиканский верзила не кто иной, как Геля Берц. Он жутко смутился и понял, что погиб. «Разведи огонь», — сказала она другому верзиле, который оказался князем Препудрехом. Откуда у них были кони, Атаназий понятия не имел. О бегстве на своих двоих среди пустыни не могло быть и речи. Препудрех схватил его за шкирку (огонь уже горел, неизвестно, каким чудом возгоревшийся). Он понимал, что его будут истязать, и страх предстоящих мучений смешался в нем со странным наслаждением, чуть ли не эротическим. Он увидел над собою раскосые голубые глаза Гели. «Я отрекаюсь от Гуссерля, я больше не буду, никогда», — говорил он, теряя сознание от страха и от этого удивительного наслаждения. Горящие глаза были все ближе, а там под него подсовывал огонь Препудрех. Но огонь тот не жег в привычном смысле: скорее он доставлял какое-то горячее, жуткое удовольствие. Ужасная апатия овладела Атаназием: в этом был и стыд, и наслаждение, и угрызения, горечь, отчаяние и полный распад всего и превращение в безличностную мезгу; а все это в ее глазах, которые были источником неведомой муки и унижения. Проснулся он, хоть и с занозой в сердце, но счастливым оттого, что этого на самом деле не было. А происходило это за полчаса до прибытия на место, то есть в Зарыте, курортную местность среди гор, где стояла вилла Берцев. Поезд с трудом тащился в гору, среди снежных пригорков, покрытых хвойными лесами. Как раз вставало солнце, освещая оранжевым блеском вершины гор и леса под шапками смерзшегося снега, в то время как долина, по которой пролегал железнодорожный путь, лежала в прозрачном голубоватом полумраке. Темно-синяя полоса тени на границе света опускалась все ниже, пока наконец розово-золотое солнце не заблестело странными узорами на промороженных окнах вагона. Зося и Препудрехи еще спали. Атаназий и Ендрусь, любовавшиеся прекрасным горным пейзажем, стояли рядом в коридоре. Два локомотива дышали неровно, выбрасывая клубы черно-рыжего дыма в кристальную чистоту воздуха. Но даже это было прекрасным.