Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич Страница 61

Информация 2

Удивительная церемония это венчание: вроде бы все по-старому, ничего не изменилось, но вдруг, моментально, как под воздействием заклятия какого, вырастают совершенно неизвестные проблемы: специфического чувства собственности, чести, какой-то особой ревности, чувство дома и того, что дому чуждо и враждебно, измены и несвободы — все это в другом, непостижимом в своем отличии измерении. Как прирожденная рабыня, Зося целиком отдалась этому новому порядку и уже не видела счастья вне Атаназия и дома, к которому он принадлежал в качестве одного из предметов обстановки. Атаназий же, несмотря на всю свою привязанность к Зосе, чувствовал себя во всем этом, как в удобно устроенной тюрьме. Посещение запретного края наркотиков и глубоко противной Атаназию инверсии, несмотря на реакции снова в направлении дома и Зоси, усилило в нем чувство безысходного узничества. Но в том состоянии, в котором он проснулся после той жуткой ночи, это чувство имело даже приятный привкус — привкус безопасности и привычности. Он забился в свою нору, как затравленный зверь. С каким-то специфическим домашним удовлетворением он сладострастно вкручивался в психические закоулки, вылавливая в них остатки «большой любви» и поглощая их с нездоровым аппетитом, но в то же самое время он постепенно перемещался на «ту» наклонную плоскость, которую символизировала Геля, единственное воплощение настоящего уничтожения. Сбитая с толку этими проявлениями, принимая их за окончательное обращение мужа к вере в домашние божества, Зося окончательно предалась своим чувствам. Она определенно и бесповоротно влюбилась в Атаназия. То, что для него было только реактивным колебанием вправо после выводившего из равновесия сильного толчка влево, для нее было самой главной целью ее жизни. На фоне приближающейся второй революции это состояние было для обоих приятным. Висящий над головами переворот удовлетворял жажду Атаназия по части удивительности и необычности. Но зачем разглядывать это сблизи — для того, чтобы получить пулю в лоб от «соотечественника» без видимой причины? В свете такой перспективы Атаназий без колебаний принял приглашение Гели, тем более, что кроме них были приглашены и другие знакомые: Сморский, Логойский и Хваздрыгель. Ендрек пока колебался, и Атаназий решил сходить к нему и уговорить. Он преследовал еще одну цель. Несмотря на безумное отвращение к воспоминаниям той ночи, какая-то тень сочувствия к старому другу колыхалась по закоулкам его полинялой, поблекшей и покрытой мелкими ранками души. Жаль ему было этого веселого и порой глупого, по-собачьи породистого дылду. Зачем так ужасно кончать эту дружбу — его, можно даже сказать, обязанностью было положительно повлиять на приятеля. Но когда он услышал в телефоне голос, напомнивший о жутких переживаниях во дворце Логойских, его прошиб озноб суеверной тревоги. Голос, казалось, шел из этого ада, из этого заклятого, ощетинившегося против него невообразимого в нормальном состоянии города, по которому он тогда ехал с отвратительным, как клоп, лакеем. Однако он преодолел страх и отвращение и направился во дворец Ендруся. Перед самим выходом он узнал, что Зося взяла в долг у Гели солидную сумму. С этим уже ничего нельзя было поделать, и Атаназия это бесило: он чувствовал здесь какую-то ловушку. У него было впечатление, что он делает что-то неприличное, позволяя такое не видящей и (как ему казалось) ничего не желающей видеть жене. А противостоять этому было невозможно, да и во имя чего?

Атаназий шел по улицам, освещенным полуденным солнцем. Было тепло, с крыш капало, а воздух был напоен неуловимым запахом весны. Он часто натыкался на патрулирующих город сонных вялых солдат. Публика была тихой и испуганной: в воздухе чувствовалась близость резни. «И хочется им опять начинать эту работу. Но как знать, что бы я делал, если бы речь пошла о моей жизни. Меня только надо поставить в соответствующие условия. И что хуже всего — все правы». Ничью сторону не примешь. Равнодушие, глухое и холодное, боролось в нем с какой-то ненормальной старческой и вместе с тем детской привязанностью к жизни. Все еще могло бы быть так хорошо! Такие минуты только немного растянуть, размешать между людьми, приправить каким-нибудь мистическим соусом, и все бы согласились, что жить стоит ни за что не борясь, спокойно наслаждаться каждой минутой существования самого по себе, а при этом, как бы невзначай, внутренне совершенствоваться в свободное время на пользу тех, кто их этому научил. В Америке, говорят, дело обстоит уже так, но сдержит ли это жажду толпы на определенном уровне, удобном для определенных умирающих уже классов людей? Допустим, вот этот грязный, загнанный как животное работяга, который шел теперь ему навстречу, мог позволить себе такую роскошь? «Это не человек» — так говорят в определенных кругах. А может, он человек — он, Атаназий, которому... ах, он слишком хорошо себя знал — которому не о чем думать. И сколько же сегодня таких вот заурядных мерзавцев, как он, — вот она основа усредненности, на которую опирается так называемая демократическая власть. Зеленые, злые, отчаявшиеся, но все-таки полные дикой надежды, молодые глаза прохожего скользнули по его шикарной шубе, как бы снимая ее с него и раздевая его дальше, до вымытого, сытого, купавшегося в наслаждениях тела. Он почувствовал мерзкий холодок, ему вдруг сделалось стыдно за себя и жаль того человека. Отвратительной смешанной волной хлынули ему под сердце эти чувства. «Ах, если бы я так мог чувствовать себя всегда, просто так, причем в отношении не только одного этого человека, но в отношении всех, то я с удовольствием посвятил бы им свою жалкую жизнь. Ах, что бы я только ни дал за то, чтобы иметь в этот момент хоть какие-нибудь убеждения!» Где-то в глубине души была у него какая-то квазивера в почти мифический для него синдикализм, и он не верил, что победа нивелистов хоть кому-нибудь может принести счастье. С другой стороны, он видел, как фашизм обрастает в своем развитии синдикалистскими манерами. Неужели этим путем надо идти к спасению человечества? «Все вздор. Ни во что не верю. Я — типичный нигилистический псевдобуржуй».

Он входил во дворец Логойских, как в дом, который он видел в кошмарном сне. Физическая нереальность той ночи была слабым утешением. Моральная ответственность за жуткий сон — ведь это нонсенс. Тем не менее это было фактом. Во искупление вины он решил наставить Ендрека на путь истинный, несмотря на то, что сам блуждал по роковому бездорожью. Он застал его в плачевном состоянии. Видимо, повышенные дозы отравы убили в нем всякий, даже извращенный эротизм. Он сидел поглупевший, уставившись в одну точку, и даже не встал поздороваться со своей старой любовью. Постепенно он втянулся в разговор.

— ...ты обязан, сегодня — понимаешь? Иначе — ты погиб. Если бы я не питал к тебе глубокой симпатии — может, это вовсе не та дружба, о которой ты мечтал (здесь голос Атаназия наполнился горькой иронией), но в любом случае что-то есть — и если бы я не считал тебя нормальным, в сущности, человеком, то не пришел бы к тебе сегодня. Ты ведь такой не с самого рождения. Это только новообразование, выросшее на фоне пресыщения и этой гадости, — указал он на банки на столе. — Ты должен порвать со всем, но прежде всего — с кокаином. Да, кстати, я хотел попросить у тебя, — продолжал он с несколько смущенной миной, — граммов пятьдесят. (Логойский бледно улыбнулся, впервые.) На всякий случай. Сейчас у меня ни малейшего желания. Но если бы мне пришлось умирать — ты понимаешь...