Наследие - Жан-Поль Дюбуа Страница 6

Отец прожевал ложку еды, запил глотком водички. И, не глядя на нас, сообщил: «Я купил ее».

Вот так весной 1978 года кабриолет «триумф» влился в семью. Он робко въехал на территорию. Казалось, что его правый руль, его чисто английская стать как-то слегка пугала отца. Он объехал вокруг дома, прокатился по аллее и немедленно завел машину в гараж, за тяжелые дубовые двери.

Мне было тогда двадцать два года, я учился на медика, но гораздо важнее для меня были тренировки и соревнования по баскской пелоте, из-за которых я постоянно катался в баскские земли. Я старался не пропускать ни одного турнира, особенно весной и летом, когда все звезды приезжали из Флориды на родину этого спорта на важные местные состязания. Я играл, смотрел и наслаждался тем, что пытался воспроизвести выученное во время наблюдения за мастерами. Для того чтобы я имел возможность ездить в Байонну, отец одалживал мне свой кабриолет. Не то чтобы он был движим благородством и обладал щедрой душой — просто эта машина его совершенно не интересовала. У нее, как он утверждал, плохо работали тормоза, она была слишком шумной, неудобной — короче, слишком неточная, слишком английская. Кроме того, езда с правым рулем и переключение скоростей левой рукой были для него признаком умственной отсталости. Вот он и вернулся к своему помпезному «ситроену» и патриотической вере в завод на набережной Жавель. В Бидарте и кантоне Сен-Жан-де-Луз, на берегу Бискайского залива, я заработал благодаря праворульности машины прозвище Англичанин. В мире баскской пелоты, думаю, это был сомнительный комплимент.

Со временем я как-то привязался к этой машине. Мы так долго проводили вместе время, что я в конце концов стал находить в ней некий шарм. Ручка переключения скоростей, округлая, как протез бедренной кости, отлично ложилась мне в руку, и хотя счетчики Смита высчитывали и пробег, и скорость в милях, мы все равно за милую душу обгоняли себе подобных, без особого удовлетворения, но тем не менее искренне развлекаясь при этом.

У меня было два маршрута, по которым я ездил на берега Бискайского залива. Одна дорога, из Жерса через Ош, мрачная и суровая, пролегала меж виноградников Сен-Мон и Мансье, дорожная развязка в Ногаро, и затем по дорогам Ланд, через Мон-де-Марсан и Дакс, уже пропахших пиперадой ^[1]. По-другому я мог добраться до Байонны через Мартрес-Толозан, пересечь вонючие равнины, на которых размещались заводы по производству бумажной массы, с дрожью вдохнуть наконец свежего воздуха на плато Ланнемезан, углубиться в заросли на склонах Капверна, пролететь мимо Тарба, оставить без внимания По, помолиться, чтобы ветер дул в нужную сторону, чтобы избежать зловонных испарений меркаптанов, доносящихся со стороны перерабатывающих заводов Лака, затем на всех парусах направиться к Ортезу, Пейрораду, Биаротту, берегам Адура и сосновым лесам и пляжам Англета. Но больше всего я любил дорогу через Бидарт и спуск к морю, который сперва казался жутко заурядным и явно ничего такого особенно хорошего не обещал, но внезапно по правую руку открывалось настоящее чудо и появлялся неожиданный выход к океану, обещаны оказывались безбрежность, широченное пространство пляжа и запах йода, врывающийся в открытое окно автомобиля. У меня создавалось впечатление, что я нахожу друга детства, который ждет меня всегда в одном и том же месте, год за годом, сезон за сезоном. Для такого человека, как я, приехавшего с суши, этот бидарский проход был обещанием лучшей жизни.

Этот же кабриолет «триумф» был одновременно свидетелем, пособником преступления и в какой-то мере убийцей моей матери. Я понимаю, что глупо обвинять в этом машину, но факт остается фактом: именно такова была ее роль в тот злополучный четверг девятого июля 1981 года, в тот день, когда моя мать в Тулузе предала себя в руки смерти.

Я встал довольно рано, чтобы успеть собрать вещи и отправиться в дорогу на Андай, где в субботу я должен был участвовать в турнире. Ракетки-ловушки из лозы и перчатки были запакованы в футляры, медицинское обучение отошло на второй план. Стояла уже довольно неприятная жара, которая вытягивала энергию из всех живых существ.

Дом наш, огромный дом, всегда казался каким-то безлюдным. Каждый жил в нем своей жизнью, в своем углу, в своей комнате, в своем кабинете. Каждый входил и выходил, куда и когда хотел. Для меня в таком устройстве не было ничего особенного, я так вырос, посреди этой территории безразличия.

По идее, отец должен был уже начать консультации, а мать отправиться в часовую мастерскую. Что касается дедушки Спиридона, который был мертв с 1974 года, он задавался в данный момент вопросом, обратил ли кто-нибудь внимание на его кончину.

Сперва меня просто встревожил запах, какой-то немного тошнотворный, запах выхлопного газа, которому в кухне ну точно делать нечего. Потом — шум. Отдаленный, едва слышный, звук на низкой ноте, рокочущий, басовитый, как отзвук соло контрабаса. В саду не видно никого и вроде все было в порядке. По мере того как я шел к гаражу, звук становился громче, и я тотчас же узнал рокотание мотора кабриолета. Внушительные двери гаража были забаррикадированы, и мне пришлось приложить усилие, чтобы их открыть, залезть рукой и нащупать внутреннюю защелку. Воздух был наполнен угарным газом, удушливая токсичная вонь не давала войти. Когда я открыл дверь, облако газа рассеялось, свежий воздух постепенно наполнил помещение, и тогда я увидел спину матери. Она сидела на пассажирском сиденье, привалившись головой к стеклу, словно задремала в ходе долгого путешествия. Я пощупал у нее пульс, проверил, дышит ли она, и вырубил зажигание. Капот был опущен.

Примчалась «скорая», они попытались организовать реанимационные мероприятия, но мать уже давно была мертва. Мотор был горячим: видимо, она спустилась в гараж ночью, когда мы заснули. Отец ничего не заметил и утром как ни в чем не бывало отправился лечить ангину и прописывать антибиотики, а в это время в двух шагах от него, от его чашки утреннего кофе, умирала жена, сидя в его кабриолете и задыхаясь от паров угарного газа. Ее убила машина — а еще одиночество, тоска по умершему брату, наше взаимное безразличие и отец в смехотворных шортиках.

Отравление выхлопными газами было самым ненавязчивым и радикальным способом освободиться от этого мира. Я читал, что уже от 2 % СО2 в атмосфере дыхание становится глубже, при 4 % оно учащается. При 10 % начинается обильное потоотделение, тремор и начинает темнеть в глазах. Предметы расплываются. При 15 % человек теряет сознание, а когда уровень достигает больше 20 % — останавливается сердце, прекращается дыхание, и вся память о радостях и бедах, запахах и чувствах, ключах от машины, времени на будильнике, спортивных результатах — вся эта великолепная серость бытия, составляющая нашу жизнь, тоже заканчивается раз и навсегда.

Вот так умерла Анна Гальени, потея, задыхаясь, теряя зрение под напором углекислого газа, на который никогда не скупились моторы, произведенные заводами Ковентри.

Вечером того дня, когда умерла мать, отец ужинал за столом, на своем месте, будто бы ничего не случилось. Стол окружали пустые стулья Спиридона, Жюля и Анны, но это никак не влияло на отцовский аппетит. У него остался сын, и он не сомневался, что когда-нибудь он станет его преемником и наследником. В тот момент, правда, он учился кое-как, посвящая все свое время пелоте. В этом отчасти была вина его матери, у которой свет клином сошелся на баскских землях, и она волочила туда семью каждый год на все каникулы. Глядя на этого сына, которого он считал несколько трусоватым и вялым, отец, должно быть, задавался вопросом, не больше ли этот Тома Диафуарус ^[2] унаследовал черт характера семейства Гальени, чем семейства Катракилисов.