Наследие - Жан-Поль Дюбуа Страница 5

Собака лежала рядом со мной. Я слышал ее глубокое, размеренное дыхание. Одна ее лапа нервно двигалась, сокращение мышц явно происходило вследствие какой-то деятельности во сне. Я спас это животное из моря в день смерти отца и назвал его Ватсоном. Значит, я способен творить чудеса, хоть и маленькие. Мог прыгать по стенам, кидать мяч со скоростью больше двухсот пятидесяти километров в час, вызывать энтузиазм тысяч зрителей. К тому же я был членом гильдии профессионалов баскской пелоты. Я был знаком с Джои Нервиозо Эпифанио. Так же, как ему, мне доводилось quimbar y singar. Я умел разговаривать по-испански, и в некоторые моменты у меня даже получалось понимать по-баскски. Да, на свой манер я вполне умел творить маленькие чудеса.

До шестнадцати часов десяти минут девятнадцатого декабря 1987 года я был единственным сыном доктора-терапевта Адриана, кабинет которого составлял неотъемлемую часть дома моего детства и моей юности. Вчера я стал последним из Катракилисов, что для меня лично было не шибко важным назначением. В течение нескольких лет один за одним трое членов семейства самостоятельно свели счеты с жизнью. И вот совсем недавно, позвонив по номеру, данному в посольстве, я узнал, что мой отец, в свою очередь, подчинился общему правилу. Служащий по телефону не стал подробно раскрывать детали самоубийства, а только заметил, что «его поступок не оставляет сомнения по поводу его намерений». Четыре из четырех. Все Катракилисы и все Гальени, с которыми я провел детство, которые так хотели бы, чтобы я на них походил хоть чем-нибудь, все они сами предали себя в руки смерти. Последний — после того, как превысил порог в 77777 миль.

Одной простой фотографии, сделанной дешевеньким фотоаппаратом, хватило на то, чтобы перевернуть всю мою жизнь. Она оказалась гораздо более действенной, чем известие о смерти отца — этот снимок счетчика напомнил мне, кто я, откуда я, через какие гонады — семенники и яичники — шел мой путь, напомнил про эмбриональное состояние в матке женщины из семьи Гальени. Эти люди, неспособные прожить жизнь, выдержать давление собственного веса на поверхность Земли, создали меня, сформировали, расшатали психику. Я прибыл сюда, в эту круговерть Хайалиа Драйв, чтобы не ощущать себя причастным к этому распаду, чтобы избежать административного фатума, обрушившегося на меня. Но тут он появился во всей красе. С дурацкими шортами и гладким, безбородым лицом. С послеобеденными консультациями. С вечной отрыжкой. С самодовольными сентенциями и кухонной латынью. Появился, достал ведь меня здесь, выследил, как овчарка, вынюхал след по запаху, по этому затхлому семейному запаху; настиг зимним вечером в воскресенье, пока я ходил по водной глади бухты на своей яхточке. Подготовил меня к своей смерти энигматическим посланием. Заставил расшифровывать иероглифы своих мозговых извилин. Километраж его машины. Продуманное число — пять семерок. Ведь специально порулил еще немного, чтобы ее достичь. Чтобы его дешевая дилетантская теория чисел, его занимательная нумерология обрела смысл. Чтобы в момент, когда мои глаза остановились на этих семерках, я услышал его занудный самоуверенный голос, рассуждающий: «Семь? Четвертое простое число, натуральное, несовершенное, третье число Мерсенна, первое число Ньюмана — Шэнкса — Уильямса, число Вудала, число тайны и ее познания». Сбить с толку, заморочить голову, вселить неуверенность, смутить недомолвками, заставить разгадывать загадки и шифры, следовать изощренной логике больного мозга извращенного терапевта. Тихой сапой сделать побольнее. Умереть в круговороте иллюзий и намеков, в мешанине влияний и сдвигов моногенеза, с посланием, исполненным дробей и коэффициентов, однако без единого нормального человеческого слова своему единственному ребенку.

И еще с тайным умыслом использовать эту машину. Эту английскую машину с правым рулем, у которой я лично отключил зажигание, когда обнаружил то, что ни один сын никогда в жизни не должен видеть.

И Катракилисы, и Гальени были прирожденными артистами. Художниками жизни. Уж если помирали, то в сценах на века. Как плохой актер, который картинно гибнет специально для чувствительных зрителей, срывая аплодисменты. Умели вынести на люди свои миазмы, чтобы закрепиться намертво в их памяти, поставить их на якорь горя, пришвартовать к пристани страдания.

Надо было мне цепляться за стенки его уретры, держаться покрепче, не вылезать из этой жалкой трубы, пусть сам разбирается со своей стерильностью застрахованного медика.

Я прекрасно помню то время и все обстоятельства, как у него появился этот кабриолет «триумф». Было начало весны 1978 года. До этого никакого повышенного интереса к спортивным автомобилям он не проявлял, пациентов объезжал на четырехлитровом «рено», а на каникулы, которые мы бессменно проводили в баскских землях, он вывозил семейство на гордом, но старом семейном седане, «ситроене DS19».

И лишь благодаря одному из своих пациентов, торговцу лесом и коллекционеру автомобилей, у него развилось такое странное и внезапное пристрастие к продукции заводов Ковентри, графство Уэст Мидленс. Отец считал этого человека придурком и хвалился тем, что подтрунивает над его глупостью во время регулярных визитов. Выслушанный стетоскопом, получивший консультацию и вновь одевшийся любитель быстроходных машин, в свою очередь, хвалился перед отцом каким-нибудь своим новым приобретением. За ужином или за завтраком отец иногда пересказывал нам эти разговоры, стараясь передать в отчете всю специфику, всю пикантность диалога: «Ах, доктор, я купил еще одну… „порш-каррера“, три литра. Но на этом надо остановиться — пусть уж она будет последней. У меня уже одиннадцать, это перебор. Я так сказал жене: эта, вот увидишь, честное слово, последняя. На ней я на кладбище отправлюсь».

Тут отец специально придавал лицу туповатое выражение и певучим, непривычным для нас голосом подавал свою реплику: «Наверное, она быстро едет, как минимум 130–140 километров в час?» А тот, развалившись в кресле, порозовев от возможности просветить невежду, уточнял: «Да вы шутите, доктор, 230–240». Ну и тому подобное. У меня создалось впечатление, что, будь то в семье или на работе, у отца постоянно была потребность щупать и вылепливать на свой лад человеческую душу, словно это был пластилин.

Во всяком случае однажды, в атмосфере врачебной тайны медицинского кабинета, этот клиент заговорил с отцом о том самом «триумфе», четырехместном кабриолете, который продавался по случаю в небывало прекрасном состоянии. Автомобиль 1969 года выглядел так, словно только что сошел с конвейера завода в Ковентри. В этот вечер отец не подтрунивал над своим пациентом. Наоборот. Он говорил о нем очень доброжелательно, характеризовал его как очень дружелюбно настроенного человека, рассудительного и тонко чувствующего. Потом он поведал нам историю автомобиля, так подробно, словно описывал сотворение мира. «Эта машина была куплена с конвейера в 1969 году неким Деннисом Мейсоном из Бирмингема. Ему в тот момент был уже семьдесят один год, что само по себе странно. Холостяк, ни детей, ни близких, и этот автомобиль стал единственным членом его семьи. Он тщательно заботился о нем и каждый день ездил по одному маршруту, в Вольверхэмптон, где у него был небольшой бизнес. Никто никогда не сидел на переднем сиденье или на пассажирских местах, внутри все было безупречным, практически нетронутым, от приборной доски до ковриков на сиденьях. Четыре года назад месье Мейсон переехал во Францию, чтобы здесь окончить дни свои. Умер он в департаменте Жер, в пятидесяти километрах отсюда, пару недель назад. Все свое состояние он завещал на цели благотворительности в Англии. Что до „триумфа“, он поручил доверить его тому, кто будет о нем старательно заботиться. Эта процедура была поручена нотариусу моего пациента. Прибыль от продажи он должен был перечислить в один из французских фондов, занимающихся больными детьми».