Однажды в Бишкеке - Аркан Карив Страница 56

Как прекрасно позволить себе, отпустив все тормоза, быть в полной мере влюбленным! Разрешить себе быть счастливым, чтобы она видела, что ты счастлив только потому, что она — та единственная женщина, которая способна сделать тебя счастливым. Стараться предупреждать каждое ее желание. Любоваться ею бесконечно. Развлекать ее, чтобы ей не было скучно. Между прочим, дать понять, что ты готов ради нее на все.

Как правило, сорокалетний мужчина такого себе позволить не может. Разве что если знает, что жить ему осталось несколько дней.

— Джумагюль, — спросил я, а она как раз надевала мою рубашку. (Почему нам так нравится, когда они надевают наши рубашки? У науки нет ответа. Похоже, сексология — такая же туфта, как и фрейдизм.)

Так вот, я спросил: «Джумагюль, а что такое, по-твоему, любовь?»

Она улыбнулась — о, эти лисьи зубки! — она улыбнулась и сказала: «Любовь? Это когда весело!»

Что бы ни говорила Джумагюль, все мне слышалось правдивым и остроумным, — еще один признак ослепляющей влюбленности.

— Ты знаешь, — сказала она, прижимаясь ко мне, — так надоело рассказывать о себе каждому новому мужчине. Они всё узнают, всё выведывают, а потом сваливают. А я чувствую себя обкраденной.

От этого признания мои глаза наполнились слезами умиления.

Я не стал докучать Джумагюль лишними вопросами, тем более что нам и без того было чем заняться. Но все равно, как-то само собой узналось, что учится она в Гарварде на энтомолога, а в Киргизию приехала, во-первых, по известному зову поиска корней, а заодно для поиска редкой бабочки, — я так и не запомнил точного названия, какая-то Аурелия Офигения, типа того. Я тут же засмотрел Офигению в Интернете. Действительно, очень красивая, хотя я совершенно равнодушен к бабочкам, к этим «ожившим цветам». Одна вещь показалась мне странной, но не существовало на тот момент несуразности, которая не потонула бы в объятиях татаро-кыргызского нашествия.

Голая, только в моей рубашке, наброшенной на смуглые плечи, она подошла к компьютеру и прочла по слогам: «В дет-ский сад мо-ю лю-бовь при-во-дил де-душ-ка. Видишь, я знаю кириллицу. Хотя ничего не понимаю. А что это такое?»

— Начало моего романа.

— Ты написал роман?

— Почти. Осталось только закончить.

— Ух ты! А почитай мне.

— По-английски? С листа?

— А что тут такого? У тебя прекрасный английский. Ну, пожалуйста! Мне же интересно.

— Well, it may be a challenge, let’s try… Hmm… Ok. So… It was her grandpa who was bringing her to the kindergarten… ^[75]

Я продирался сквозь собственный текст, испытывая растущую досаду от того, насколько далеким и покореженным звучал он в моем английском переводе. Но Джумагюль слушала очень внимательно и с явным интересом, только изредка деликатно предлагая поправки, всегда по делу. И тут какая-то сволочь начала ломиться в дверь.

— Сто воинов света готовы к инсталляции! — гордо проорал плохо стоящий на ногах Влад. И перешел на заговорщицкий шепот: — А эликсир — о, эликсир! — он тоже практически готов и станет главным напитком на балу!

Я выставил политтехнолога за дверь и продолжил. С перерывами на любовь к вечеру мы дошли до конца.

— Are you glad we are rich?

— At least I’m not upset.

— Do you remember the coordinates? ^[76]

— А дальше? Что было дальше? — спросила Джумагюль. — Вы встретились?

— Нет. Больше мы никогда не видели друг друга, — соврал я на всякий случай.

— Значит, алмаз до сих пор там, в секретике?

— Ну, скорее всего, да. Мы довольно глубоко зарыли. А детский сад с тех пор не перестраивался. Я проверял.

— И ты не хочешь его отрыть?

— Хей, Джумагюль! Это больная тема. Давай в другой раз.

— Извини, милый, я все время причиняю тебе боль. То плеткой, то болтовней.

— Да, боли я от тебя, конечно, натерпелся. Но зато сколько счастья!

В этом месте я хотел бы процитировать Эриха Марию Ремарка, фразу, которую я лелею с юности: «Мы были так близки, как только могут быть близки люди». Умри — лучше не скажешь!