Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био Страница 55

Отодвинув скользящую створку, я вижу Пас, такую смуглую среди пышной белой пены, в которой мирным вулканом возвышается ее живот; это зрелище едва не заставляет меня отказаться от задуманного.

– Кто это – Марен?

Мой вопрос нисколько ее не смущает.

– Да так, один тип, сотрудник Хаммершлага, – отвечает она безмятежно.

– Хаммер… кого?

– Хаммершлага, профессора из Майами. Который занимается моей опекой… над Нуром…

– Ах, над Нуром…

Кивнув, я задвигаю створку и ухожу. Занавес опущен. Это уж слишком.

* * *

Продолжение тебе известно. Я привез тебя из клиники в белом конвертике. Вместе с твоей матерью, измученной кесаревым сечением. В доме я, по обычаю древних римлян, взял тебя на руки, милый мой малыш, и поднял вверх, к небу, дабы оно засвидетельствовало, что я признаю тебя своим сыном. А потом я устроил тебя в твоей детской.

* * *

Что было дальше? Много чего. Я вспоминаю одну арлезианскую свадьбу, ночное празднество в предгорьях Альп. Тебе уже исполнилось три недели. Я нес тебя на животе, в сумке-кенгуру, согревая теплом своего тела. Окружающие удивленно смотрели на мужчину, расхаживающего с младенцем в такой поздний час. Их удивляло и то, что ты мирно спал, прижавшись ко мне. Вокруг дома росли высокие деревья, благоухавшие по вечерам; в камине, потрескивая, плясал огонь, я трогал твою кожу и вдыхал твой запах – запах молодой плоти, запах молока и миндаля. Я гордился ею, и ты, надеюсь, тоже. Нам предоставили большой дом с садом. Было еще тепло. Ты впервые увидел природу и улыбался, лежа на траве в своем полосатом комбинезончике и дрыгая ножками. Ты был очарователен, что здесь, что в поезде, что в отеле «Nord-Pinus», где мы пили белое вино среди гигантских фотографий Питера Берда. Ты внимательно смотрел на огромных слонов и тигров, на пятна крови, которыми Берд испещрял свои снимки. И мы были счастливы с тобой.

На самом деле это я был счастлив. А Пас… Она выглядела какой-то отсутствующей, угнетенной. Я понимал, что дела плохи, по смехотворно малому количеству твоих снимков. Но этого ты тоже не должен знать. Все-таки она фотографировала тебя, хоть и ничтожно мало. Однажды, когда мы сбежали из Парижа, я спросил: «А где твоя „Лейка“?» «Оставила в городе», – ответила она. Заметь: не «забыла», а «оставила».

Вспоминаю, как ты впервые увидел море. Это было в октябре или ноябре, в Сент-Адрессе, рядом с Гавром, в том месте, где кончается пляж, – его называют «Конец света». Дорожка, идущая вдоль моря, внезапно обрывается перед каменной осыпью. Скала, усеянная окаменелостями, большей частью аммонитами, которые я собирал в детстве вместе с отцом, возносит к небу огромные красно-белые радары, которые вращаются на ветру. Какой-то магический свет, как всегда, заливал окрестности; солнце пронзало серо-голубые облака, и его лучи рассыпались тысячами бликов на поверхности моря, на его зеленых волнах с пенными белыми гребнями, за которыми далеко на горизонте лениво, словно сытые киты, проплывали силуэты нефтяных танкеров. Великолепное зрелище! Соленый воздух бодрил нас, твоя мать стояла рядом, буйный ветер трепал ее черную астурийскую гриву. Она запахивала свой дождевик, укрывая от холода груди, полные молока. Ты, как всегда, висел в «кенгурушке» у меня на животе, уткнувшись мне в шею. Вдали виднелась колокольня Святого Жозефа – эдакая постмодернистская бетонная вышка, вполне объяснявшая название городка – Манхэттен-Приморский. Я подошел к самой воде, осторожно ступая по скользкой рассыпчатой гальке, которую лизали волны, присел на корточки, смочил руку в пене и брызнул несколько капелек тебе на лоб. Ты улыбнулся; твой рот был тогда не шире двух сантиметров.

Мы зашли, все втроем, в музей Мальро [163]– согреться горячим шоколадом. Ночная тьма быстро заволокла импрессионистские полотна. Море, видное отсюда через широкие окна, стало угольно-черным. И только вдали, где был порт, два луча от маяка на дамбе, красный и зеленый, тысячи светящихся лампочек на нефтеперерабатывающем заводе и разноцветные огоньки гигантских танкеров еще свидетельствовали о том, что там кипит индустриальная жизнь. Мы вернулись к машине…

И только в ту минуту, когда я укладывал тебя в переносную колыбельку, до меня дошло, что за все это время мы с ней не перемолвились ни единым словом, если не считать упоминаний о соске и памперсах. Плохо было дело. Очень плохо.

А ведь тогда – и это очень важно, Эктор, – она находилась в зените славы. Своей профессиональной славы. Она ничего мне не сказала. Я узнал об этом несколько позже.