Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер - Иржи Кратохвил Страница 55

Разумеется, она может ошибаться, но не забудьте, что у нее есть особый нюх на Бруно, и она чует, как он, приближаясь, все сужает круги. Правда, ей уже девяносто шесть и все ее органы чувств имеют полное право давать сбои. Однако Соня верит, силой воли принуждает себя верить, что это не тот случай, когда ее органы чувств могут подвести. Ведь Бруно уже так давно не давал о себе знать! А разве сейчас не самое время для его появления?

Миновало холодное лето, наступила ранняя осень, и уже в первой половине ноября серое небо лопнуло, и оттуда посыпался снег. Соня едет домой, она выходит на конечной трамвая и сразу видит ставший сказочно белым откос, а приглядевшись, пугается цепочки следов, бегущих вверх. Вот так, у всех на глазах, не таясь! И вместе с тем эта дерзость трогает ее до глубины души. Именно так Бруно всегда и поступает! И она немедленно получает возможность убедиться в том, что, если бы она вдруг заблудилась и просто пошла по следам, то очень скоро очутилась бы перед дверью своего дома, и вот она стоит перед этой самой дверью и видит, что, судя по отпечаткам лап на снегу, Бруно уже описал вокруг здания несколько кругов, урча от нетерпения, ибо никак не может дождаться ее возвращения.

— Для начала надо замести твои следы, — сказала Соня, впустив его в свою квартиру на седьмом этаже. Но Бруно лишь молча кивнул в сторону окна. На улице мело, и снежные хлопья старательно укрывали отпечатки его лап.

Любовь моя мучительная, букет из сорняков, лягушка из лужи, звездный венок, дорога дорог. Из всех животных, чьи шкуры успел уже примерить Бруно, это оказалось единственным, которое и своими размерами, и благородством движений, да, пожалуй, и органом любви хотя бы в какой-то степени соответствовало Сониным представлениям о ее бессмертном возлюбленном. Из него не торчало ничего лишнего, как это было в случае с оленем или слоном, и, в отличие от шимпанзе, он мог держаться с достоинством.

Поначалу это походило на спокойную и долгую совместную жизнь, не омраченную воплями охотников с палками, крюками, веревками, баграми и цепями. Поначалу это походило на настоящее супружество, на несение брачных уз, как торжественно именовала подобное сосуществование Гудрун Заммлер. Дорога дорог, лягушка со звезд.

Он обожал лежать под батареей возле окна и целыми вечерами лениво ее разглядывать. Но время шло, и им захотелось на что-нибудь решиться. Соня поддалась искушению продемонстрировать свою жизнь с Бруно соседям по району. Для начала хотя бы тем, кто живет в доме напротив. Она до такой степени гордилась Бруно, что гордость эта ударила ей в голову, и Соня придвинула к окну столик, и они каждый вечер садились к нему и сидели за задернутыми шторами, игравшими роль киноэкрана, на который падали их тени, причем тень барса была скорректирована тем, что Бруно надевал халат, а свою звериную морду тщательно закрывал лапой с зажатым в ней огромным чубуком, и не простым, а резным, валашским.

А после случилось так (мне даже неловко говорить вам об этом), в общем, они зашли настолько далеко (это все Сонина истосковавшаяся гордость виновата), что решились вдвоем выходить на улицу. Ну, конечно, под покровом темноты — вечерней или утренней, и подальше от людей, вон, вон они, да поглядите же, на самой линии горизонта, идут под ручку, да так медленно и величаво, Бруно похож на огородное пугало, на нем широченное пальто, но зато шляпа смотрится просто замечательно.

А после они совсем распоясались и расхрабрились и осмелились пойти в театр Яначека, на оперу «Набукко», изумительные сопрано, басы и тенора которой с недавних пор воспламеняли сердца жителей Брно.

Они пришли в самую последнюю минуту и, словно тени, проскользнули мимо билетерши, гардеробом они, конечно же, не воспользовались (Соня с умилением смотрела, как Бруно в течение всего представления прижимает к себе свое пальто, наподобие пухлого младенца), а места у них были с самого края, чтобы они могли вовремя исчезнуть. Трудно сказать, как им, увлеченным мелодраматической историей народа, вступившего в борьбу с тираном-иноземцем, удалось бы не позабыть о том, чтобы, к величайшему сожалению, улетучиться еще до конца оперы. Но все пошло не так, как задумывалось.

Музыка Верди с самого начала способствовала тому, что в Сониной душе дали тоненькие и бледные всходы детские воспоминания, которые ко второму действию подросли и стали гуще, а в третьем действии Сонино воображение уже заполняли цветы воспоминаний такой невероятной величины и красоты (она снова превратилась в маленькую девочку и сидела возле рояля у мадам Бенатки, этой искренней почитательницы итальянской оперы, которая научила Сонечку не только ударять по клавишам, но и петь, причем на родном языке Верди и Пуччини), что когда хор на сцене затянул трогательную песню тоски по родине «Лети, мечта, на крыльях золотых», Соня, как в трансе, поднялась со своего места и, к ужасу Бруно, стала визгливым голосом подпевать хору, причем пела она по-итальянски: Va, pensiero, sull’ali dorate, а все кругом принялись оглядываться, и, несмотря на то, что Соня после чувствительного тычка Бруно умолкла, уже ничего нельзя было поправить: к ним со всех сторон сбегались билетерши. А когда они встали с плюшевых кресел и быстро двинулись к выходу, то Бруно запутался в своем огромном пальто, конечно, он был гибким, мягким и даже, можно сказать, шелковистым, но переполох он устроил ужасный, потому что, шмякнувшись и поехав в этой своей барсовой шубе по полу, он сбил с ног одну из билетерш, а та, разумеется, упала не изящно и мягко, а свалилась, как мешок с картошкой. И люди начали шикать и оборачиваться, но тут билетерша увидела в непосредственной близости от себя большие-пребольшие желтые глаза Бруно и его барсовы зубы и завыла, точно сирена, и два зрителя вскочили с мест и подбежали к ней, желая помочь. Бруно элегантным движением отбросил свое пальто и оставил его за собой примерно так же, как динозавр оставлял когда-то свой помет, и преследователи тут же споткнулись об это пальто, а благодаря своей черной шерсти Бруно был практически невидим в полумраке зала, и он предложил Соне сесть ему на спину, а потом помчался к выходу.

Но если Бруно и был невидимым, то, к сожалению, о Соне этого сказать было нельзя — в своем вечернем платье, расшитом серебром, она просто-таки испускала сияние. И вот она ехала на практически невидимом Бруно, и подпрыгивала в унисон прыжкам Бруно, и диким образом гарцевала, и выглядело это настолько неприлично, что кто-то выкрикнул «Фи!», и после того, как на сцене бой за свободу достиг своего апогея и тирана поразила Божья десница, публика переключилась на другую жертву, все разом повернулись спиной к «Набукке» и кинулись ко всем выходам из зала, чтобы настичь Бруно и Соню.

«Долой Клауса!» [26]— выкрикнул кто-то, и толпой овладел якобинский гнев, и зрители, воодушевившись революционным пафосом Верди, ринулись вперед, как на роликовых коньках. Соня и Бруно проскочили гардероб, но толпа демонстрировала прямо-таки фантастическую скорость, потому что людей подгонял революционный оперный финал, который перелился через спины бегущих, и вырвался сквозь распахнутые двери на автостоянку перед театром, и проломил крышу припаркованного там австрийского автобуса. Соня, сидя на спине Бруно, спускалась по лестнице в фойе, но толпа гналась за ними по пятам, и Бруно повалил кого-то в дверях и выскочил наконец на улицу, а там без раздумий вскарабкался по стене на крышу театра, и Соня поднялась туда на его спине, как на лифте, а толпа сгрудилась перед входом и жадно оглядывалась по сторонам. Бруно посмотрел на все это сверху и сказал: