Дела твои, любовь - Хавьер Мариас Страница 50

— Тебе это покажется странным, но убить Мигеля было намного менее важно, чем не попасть в руки полиции. Я хочу сказать, что не стоило стараться, чтобы Мигель умер именно тогда — в тот день или в один из последующих, — если в результате я мог оказаться под подозрением (не важно, сразу после его смерти или через тридцать лет). Этого я никак не мог себе позволить. Мне легче было отказаться от своего плана, оставить Мигеля в живых. Кстати сказать, день выбрал не я, а сам "горилла". После того как я свою задачу выполнил, все было в его руках. Я сам никогда не выбрал бы для этого день его рождения — это было бы дурным тоном. Но вышло именно так. Вышло случайно: кто мог ожидать, что полоумный решится напасть на него именно в то утро? Он мог это сделать когда угодно или не сделать никогда. Впрочем, это я объясню тебе позднее. А сейчас позволь мне закончить изложение твоей версии событий: за прошедшие две недели она, я думаю, окончательно сформировалась?

Я хотела сдержаться и дать ему договорить — но опять не смогла: мне не давали покоя несколько вопросов, и мне не терпелось разобраться в них. "Он говорит о насильственной смерти, а не об умышленном убийстве, — думала я. — Он что, дурачком прикидывается? С точки зрения того парковщика, это, конечно, насильственная смерть, и с точки зрения Луисы — тоже. И с точки зрения полиции, и с точки зрения свидетелей и читателей, которые, раскрыв однажды утром газету и прочитав в колонке новостей о том, что может произойти с человеком средь бела дня на одной из самых тихих и безопасных улиц Мадрида, пришли в ужас, а потом забыли об этой истории — потому что продолжения не последовало и потому что, кроме ужаса, они испытали еще и чувство облегчения ("Это случилось не со мной, — сказали они себе в тот день, — и во второй раз такого уже не случится"). Но с его точки зрения, с точки зрения Хавьера, это, безусловно, умышленное убийство. И не важно, что его план был несовершенен, что это был рискованный план, что он мог сорваться, — Хавьер слишком умен, чтобы заблуждаться на этот счет. И почему он сказал "умер именно тогда", словно Мигель так или иначе должен был умереть hereafter — "когда закончится "сейчас"? И зачем он сказал: "Это было бы дурным тоном", словно отдать приказ убить лучшего друга — хороший тон? Я, как всегда в таких случаях бывает, остановилась на последнем вопросе. Он был не самым острым, но, возможно, самым обидным.

— "Было бы дурным тоном", — повторила я его слова. — Ты понимаешь, что говоришь, Хавьер? Ты что, считаешь, будто это имеет значение, когда речь идет об умышленном убийстве? — Я не упустила случая расставить акценты, назвать вещи своими именами. — Или ты думаешь, что степень тяжести преступления зависит от того, в какой день оно совершено? Или от того, со вкусом совершено или нет? Я тебя не понимаю. Впрочем, я и не стремлюсь понять. Я вообще не знаю, зачем сижу здесь и все это слушаю. — И теперь уже я закурила вторую сигарету, затянулась, сделала глоток — нервно, поспешно — и закашлялась: я глотнула еще до того, как выпустила дым.

— Все ты понимаешь, Мария, — усмехнулся он. — И прекрасно знаешь, зачем слушаешь меня: чтобы окончательно поверить в то, во что уже и так поверила. Чтобы убедиться в своей правоте. За две недели ты эту историю рассказала сама себе тысячу раз. Ты поняла, что если я чего-то очень сильно хочу, то мое желание для меня превыше всего, и что, если у меня есть цель, я ни перед чем не остановлюсь ради того, чтобы ее достигнуть. Что переступлю через доводы разума, через угрызения совести, а о дружбе и говорить нечего. Я уже очень давно понял, что хочу провести все дни, отпущенные мне на этой земле, рядом с Луисой. Что жизнь только одна и другой не будет, а потому нельзя пассивно ждать и надеяться на судьбу. Надеяться, что все как-нибудь устроится, что все препятствия вдруг исчезнут. Нужно браться за дело самому. В мире полно лентяев и пессимистов, которые не добиваются ничего, потому что палец о палец ударить не хотят, а только жалуются, страдают и копят обиды. Большинство из нас именно такие — ленивые идиоты, терпящие поражение еще до того, как начат бой. Все эти годы я жил холостяком, но при этом, конечно, у меня были женщины, и с некоторыми из них мне было даже хорошо — они скрашивали ожидание. Сначала я ждал появления кого-то, кто почувствует такую жалость и нежность ко мне, что я не смогу не ответить тем же. Потом… Я говорил о жалости и нежности, потому что только так и могу объяснить для себя смысл этого слова — слова "любовь", которым все остальные пользуются с чрезвычайной легкостью. Это особенное чувство, и для него должно быть особенное слово, но его нет в большинстве языков. Думаю, что такое слово есть в итальянском языке и, может быть, еще в немецком. Впрочем, я знаю не так много языков. Наверное, если постараться, во французском и в английском языках тоже можно найти что-то похожее. Многие люди нам нравятся: нам с ними приятно и интересно, они вызывают у нас нежные чувства, мы привязываемся к ним, нас к ним тянет, мы даже иногда теряем из-за них голову, нам доставляет наслаждение их тело или их общество (а иногда и то и другое сразу — как происходит у меня с тобой, например, и как было с некоторыми другими женщинами). Иногда мы так привыкаем к ним, что уже не в силах с ними расстаться, — нам кажется, мы без них и дня не проживем: привычка порой так сильна, что может заменить собой все. Или почти все. Она может заменить влюбленность, но любовь — безоглядную, всепоглощающую, всесокрушающую любовь — она заменить не может. Следует различать влюбленность и любовь — их часто путают, но это далеко не одно и то же… Странно, но к любимому человеку испытываешь бесконечную жалость, именно жалость, которая делает тебя слабым. Вот это и есть самое главное — то, что мешает нам быть объективными, заставляет прощать, вынуждает уступать, даже если это противоречит нашим интересам, даже если угрожает нашему благосостоянию или даже жизни — вспомни полковника Шабера, о котором я тебе рассказывал: он ведь тоже уступил мольбам жены, когда они встретились с ней наедине. Говорят, такие же чувства вызывают дети, и у меня нет причин не верить. Однако мне кажется, что в этом случае речь идет немного о другом. Дети — существа незащищенные. Они такими рождаются, и любовь, которую они нам внушают, скорее всего, обусловлена именно этой их абсолютной незащищенностью. Ко взрослым таких чувств обычно не испытывают. Да почти никто и не стремится к этому: люди нетерпеливы и прагматичны, они не могут долго ждать — возможно, они даже не хотят ждать любви, потому что не представляют себе, что это такое. Они сходятся с первым, кто им подвернется, и так же женятся. И ничего странного в этом нет — так было, есть и будет всегда… Некоторые даже считают, что любовь придумали авторы сентиментальных романов. Но, как бы то ни было, любовь существует. Существует способность чувствовать (пусть кто-то и считает ее вымыслом), существует слово, обозначающее эту способность… — Диас-Варела недоговаривал некоторые фразы, и они повисали в воздухе. Он колебался: он уже уклонился от темы, но вопрос, который он затронул, был для него, видимо, очень важен, и ему очень хотелось об этом поговорить. И все-таки он сдержал себя: в этот раз он не собирался витийствовать, как обычно, он хотел мне что-то рассказать. Он чуть-чуть подался вперед и сейчас сидел на краешке кресла, поставив локти на колени и сцепив пальцы рук. Пока он говорил, я не переставала удивляться: он говорил не обычным своим почти поучительным тоном — его голос звучал взволнованно и страстно. А я, как всегда, слушала, не в силах оторвать взгляда от его быстро двигавшихся губ, с которых одно за другим слетали слова. Не потому, что мне было неинтересно то, что он говорил, — это мне было интересно всегда и тем более сейчас, когда он признавался в том, что сделал, и рассказывал, почему и как он это сделал, когда он рассказывал то, что, по его мнению, думала я, и был прав. Но даже если бы мне действительно было неинтересно, я продолжала бы его слушать, я слушала бы его бесконечно долго — слушала и смотрела на него. Уже совсем стемнело, и он включил торшер, стоявший рядом с его креслом (он любил читать, сидя в этом кресле). Теперь я видела его лучше. Видела его длинные ресницы, его задумчивые и мечтательные (даже в эти минуты!) глаза. По его виду никак нельзя было сказать, что ему тяжело рассказывать то, что он рассказывает, признаваться в том, в чем он признается. Мне приходилось напоминать самой себе, что спокойствие в подобных обстоятельствах просто отвратительно, потому что мне его спокойствие отвратительным не казалось. — Мы знаем, что пойдем на все ради этого человека, — продолжал он, — что будем поддерживать его во всем и помогать, чем можем, даже если ему потребуется наша помощь в каком-нибудь грязном деле — убрать кого-нибудь с дороги, к примеру: мы будем думать, что у него для этого имеются веские основания и что у него нет другого выхода. Мы всегда будем вставать на его сторону, будем оправдывать его и защищать. Этот человек нам нравится, и мы ничего не в силах с собой поделать. Почему он стал нам дороже всего на свете — вопрос другой. Причину назвать никто не может. Даже интересно: это для нас так важно, а причин этого мы до сих пор не знаем — их или нет, или мы не в состоянии их сформулировать. Лично мне кажется, что тут дело в том, что человек сам принимает решение — ничем не обоснованное решение…Впрочем, сейчас речь не об этом. — Он снова увлекся, ему очень хотелось порассуждать, и стоило большого труда удержаться от этого. Но то, что он должен был рассказать, было слишком важно, а потому не следовало отвлекаться. И все же мне показалось, что он не случайно сделал то отступление — зачем-то оно ему было нужно. Может быть, для того, чтобы затянуть рассказ, дать мне время свыкнуться с мыслью, что я была права в своих предположениях. Я вновь и вновь задавала себе один и тот же вопрос: "Мы говорим об убийстве, об ужасном преступлении, так почему я сижу и слушаю его рассуждения, вместо того чтобы повесить его на первом попавшемся дереве?" И каждый раз вспоминала ответ Атоса д'Артаньяну: "Да, всего лишь убийство". И с каждым разом слова Атоса удивляли меня все меньше.