Дела твои, любовь - Хавьер Мариас Страница 49

— Так что его молчание было для нас большим везением, подтверждением того, что мой план был правильным, хотя и рискованным. Посуди сама: Канелья мог не поверить тому, что мы пытались ему внушить. Или поверил бы, что Мигель виноват в том, что случилось с его дочерьми, но не захотел ничего предпринять.

Если чуть раньше я с трудом, но удерживалась от того, чтобы прервать его, то сейчас это мне не удалось. Однако я постаралась, чтобы мои слова прозвучали скорее как напоминание, а не как обвинение или упрек (я не хотела слишком его раздражать), хотя это было именно обвинение.

— Хорошо, вы дали ему нож, так ведь? И не просто нож, а очень опасную наваху — ношение такого оружия запрещено законом. И это возымело свои последствия. Так?

Диас-Варела посмотрел на меня удивленно. Он даже растерялся немного — таким я его видела впервые. Он помолчал — должно быть, пытался вспомнить, говорили ли они с Руиберрисом о навахе, когда я их подслушивала. За прошедшие две недели он, вероятно, восстановил события того вечера в малейших деталях, перебирая в памяти каждое слово, произнесенное им и Руиберрисом: ему необходимо было точно знать, что мне известно и что нет. Я уверена, что они с Руиберрисом (Диас-Варела не мог не сообщить ему о неожиданно возникшем осложнении) проделали это вместе. Мне было неприятно сознавать, что этот мерзкий тип (я вспомнила, как он на меня смотрел) знает о том, что я подслушивала под дверью — пусть даже не с самого начала, пусть даже иногда до меня доносились лишь обрывки фраз. Но они, наверное, предположили худшее, решили, что я знаю все. Потому-то Диас-Варела и решил со мной поговорить: хотел обезопасить себя, открыв мне правду, или видимость правды, или часть правды. Но один момент он упустил: не мог припомнить, было ли сказано хоть слово о навахе, а если было, то что именно. Для него было очень важно, знаю ли я о том, что наваху тоже купили и передали злосчастному парковщику они. Но я и сама не была в этом уверена. Я надеялась, что это не так, что, скорее всего, я сделала такой вывод сама, а потом убедила себя, что все так и было. Не зря же он смутился, не зря засомневался — а действительно ли помнит все детали разговора? Возможно, сейчас он думал о том, что я могла получить информацию и из других источников, вот только интересно, каких? И еще я успела подумать о том, что употребляла глаголы в форме множественного числа ("вы дали" — сказала я только что), а он — в форме единственного (он только что сказал: "Мой план был правильным"), словно брал всю вину на себя, словно хотел подчеркнуть, что все сделал он, несмотря на то, что в деле участвовали еще двое: непосредственный исполнитель и как минимум два сообщника, которые выполнили за Диаса-Варелу всю работу, так что ему не пришлось ни пачкать рук самому, ни даже наблюдать за тем, как все происходило. Он был далеко от места убийства — далеко от "гориллы" и навахи, от мобильного телефона, от асфальта, от тела его лучшего друга, распростертого на асфальте в луже крови. Его там не было, он был ни при чем. Странно, что сейчас он не хотел воспользоваться этим фактом, для того чтобы доказать свою невиновность, что не пытался переложить хотя бы часть (потому что и так ясно, в чьих руках были все нити и кто отдавал приказы) вины на тех, кто помог осуществить разработанный им план. Так поступали заговорщики во все времена. И так же поступала дикая неуправляемая толпа, подстрекаемая несколькими отчаянными головами, которые незаметны в общей массе и на которых потом никто не покажет пальцем. Разделить вину на всех — лучший способ дешево отделаться.

Но он недолго пребывал в растерянности — тут же пришел в себя. Так и не вспомнив, говорили они с Руиберрисом о навахе или нет, он, вероятно, решил, что, в сущности, нет никакой разницы, знаю я что-то или только предполагаю, — так или иначе все будет зависеть от него самого, потому что всегда и все зависит от того, кто рассказывает: он решает, с чего начать и на чем остановиться, что описать во всех подробностях, а что утаить, на что намекнуть и о чем умолчать, когда сказать правду, когда солгать, а когда смешать правду с ложью, чтобы невозможно было отличить одну от другой. Или обмануть, рассказав правду, что, наверное, пытался сейчас проделать Диас-Варела. Это на самом деле не слишком сложно: достаточно излагать историю так, чтобы в нее трудно было поверить, чтобы она, в конце концов, показалась нелепой выдумкой. Вокруг нас на каждом шагу происходят вещи настолько невероятные, что сочинителям остается только завидовать. Ни в одном, даже самом плохом, романе в судьбе героя не происходит столько неожиданных и резких перемен, сколько их порой выпадает на долю одного человека в реальной жизни, фантазия которой поистине безгранична.

— Да, — ответил он. — Это возымело последствия, хотя мы до последнего момента не были уверены, что план сработает. У Канельи был выбор: он мог эту наваху взять, а мог от нее отказаться. А мог взять и потом продать или даже выбросить. Или оставить у себя, но не воспользоваться ею. Вполне вероятно также, что он мог ее потерять или ее у него украли бы раньше времени — в его среде такие вещи ценятся высоко, потому что все всех боятся и каждый чувствует себя беззащитным. Одним словом, если кому-то дали мотив и орудие для совершения убийства, это еще не значит, что убийство будет совершено. Мой план оставался рискованным, даже когда все, казалось бы, было уже продумано и подготовлено: "горилла" по ошибке едва не убил не того, кого нужно было убить. Это случилось за месяц до нападения на Мигеля. И, конечно, пришлось разъяснить ему его ошибку, пришлось его еще раз проинструктировать — больше промахов допускать было нельзя. С наемным убийцей такого никогда не произошло бы, но я тебе уже говорил, что предпочитаю с ними не связываться, и объяснил почему. Я решил: лучше пусть у меня ничего не выйдет, но я не стану подвергать себя опасности рано или поздно попасть в руки полиции.

Он замолчал, словно раскаиваясь в том, что произнес последнюю фразу. Или что произнес ее не вовремя — наверное, ее срок еще не настал: тот, кто рассказывает заранее приготовленную, отрепетированную историю, обычно уже точно знает, что нужно говорить в начале, а что в конце, и старается соблюдать им же самим установленный порядок. Он сделал глоток, машинальным жестом закатал рукава еще выше, закурил наконец свою сигарету. Он курил очень легкие немецкие сигареты марки "Реемтсма" (хозяин этой фабрики был похищен, и за его освобождение был заплачен самый большой в истории его страны выкуп — гигантская, невообразимая сумма. Он потом еще книгу написал обо всем, что с ним случилось, — я видела ее в английском переводе. Наше издательство хотело напечатать ее, но так и не напечатало: Эжени посчитал, что она слишком мрачная). Наверное, он курит их до сих пор, если только вообще не бросил курить, — но я не думаю, что он бросил: он не из тех, кто подчиняется требованиям, выдвигаемым обществом, так же как его друг Рико, который, судя по всему, говорит и делает все, что ему вздумается и где ему вздумается, нимало не заботясь о последствиях (иногда я спрашивала себя, а знает ли Рико о том, что совершил Диас-Варела, может ли хотя бы предположить, что он на такое способен? Скорее всего, нет: профессор Рико не похож на человека, которого хоть сколько-нибудь интересуют дела тех, кто его окружает).

Диас-Варела, казалось, колебался: не знал, стоит ли ему продолжать развивать начатую мысль. Но колебания длились недолго. Он снова заговорил: