Вечера в древности - Норман Мейлер Страница 50

Я не хочу сказать, что мой отец вел себя глупо. Сегодня он, без сомнения, чувствовал себя неловко, стараясь услужить Фараону в присутствии моей матери, однако в обстоятельствах более спокойных тем, кто не очень хорошо его знал, он мог показаться знатным вельможей. На его белых полотняных одеждах не было и пятнышка, а уголь, которым он подводил глаза, редко стирался. Его драгоценные украшения были без изъяна. Поскольку камни и бусины постоянно выпадали, когда ослабевали удерживающие их зажимы, даже моя мать не могла предстать в таком безупречном виде, как мой отец.

При Дворе его умение вести себя — точнее, его прекрасный набор принятых форм поведения — исправно служило ему. Поскольку в моей семье много говорили об этом, я знал, что Фараону необходимо иметь при себе человека, который мог бы дать ясно понять — всего лишь переменой выражения своего лица, — подходящим ли языком предлагалось Его вниманию некое дело. Какая досада появлялась на лице отца, если несчастный чиновник, докладывавший с площадки внизу, хрипел из-за раздражения в горле, заикался или не мог удержаться от повторения приводимых им фактов. Поэтому нетрудно было понять, что отец был очень удобен Птахнемхотепу. Разумеется, выражения отцовского лица настойчиво напоминали мне об изысканной чувствительности Фараона — да и как могло быть иначе, если лицо моего отца выражало боль при каждом неподобающем звуке и таким образом заставляло меня ощущать, насколько чуткими были уши Фараона. Любой внезапный сбой настроения заставлял Его внутренне сжиматься, словно при виде бессмысленного разрушения стен красивого здания. Теперь я знал, отчего Он продолжал слушать Хемуша, несмотря на то что все сказанное было отвратительно Ему. Торжественный голос Хемуша, возможно, оказывал на сознание Фараона столь же гнетущее воздействие, как если бы Его ноздри медленно залепляли глиной, однако Хемуш ни разу не изменил его ровного звучания, поэтому независимо от того, насколько болезненным было содержание сказанного, его голос не мог раздражать ухо Фараона.

Однако совсем по-другому обстояло дело с тем человеком, который говорил сейчас. По одобрительному выражению глаз отца я мог видеть, что Птахнемхотеп не без симпатии относится к этому чиновнику или вверенному ему делу. То, что Фараон в этом случае был также уверен в Своей способности дать добрый совет, можно было сказать по легкому, но одновременно высокомерному прикосновению пальца моего отца к своему носу. Его искусство состояло в том, чтобы замечать любое изменение в настроении Фараона и отражать его для Двора. Поэтому он так же быстро отзывался на каждую прихоть Птахнемхотепа, как я на готовность моей матери впустить меня в свои мысли; напряженный изгиб брови моего отца подсказал мне, что чиновник внизу, пусть и в скромных пределах ценимый Птахнемхотепом, хотя и не задевал чувств Фараона, в то же время обладал голосом, тревожившим Его уши.

С другой стороны, лицо моего отца было исполнено терпения, что помогло мне понять многое в Фараоне. В голосе говорившего звучали голоса поколений тех, кто работал в каменоломнях — людей с неизменно мощными спинами и ногами. Его голосовые связки свидетельствовали о том, что их хозяин — человек рассудительный и знающий, что говорит. Поэтому в главном его речь была приятна и имела вкус хлеба, супа и силы семейной плоти. При этом она, разумеется, звучала как камни, гремящие друг о друга. В результате его мозги работали вяло — мысли не приходили в его голову быстро. Его язык, подобно сломанной и изуродованной ноге, никогда не знал, когда он споткнется; его уму постоянно не хватало дыхания, иногда он вдруг сбивался с шага и отказывался двигаться. Для уха Фараона эти заминки были столь же неприятны, как стук палки, разбивающей кувшин.

Отчасти затруднение состояло в том, что человек из каменоломен не умел читать. Поэтому он выучил на память имена людей в группах рабочих, число их увечий, суммы их заработка, цифры отчетов об их питании — он все точно запомнил, но докладывал медленно. Кроме того, это устное перечисление едва ли требовалось. Рядом с ним стоял писец со свитком папируса и кивал, подтверждая каждую цифру, которую называл управляющий каменоломнями.

Я подумал: отчего писец сам не зачитает то, что было записано на папирусе, но, судя по тому вниманию, которое Птахнемхотеп оказывал управляющему, было очевидно, что его осанка и способность запомнить все расчеты многое говорят о его честности.

Сознание моей матери, когда я попытался вновь проникнуть в него, оказалось закрыто для меня или, лучше сказать, закрыто для всего того, что я захотел бы спросить. Обладая даром — равным моему? — знать то, что содержалось в моих мыслях, она предпочла все свое внимание сосредоточить на бедняге-чиновнике из каменоломен. Поэтому, когда я перенесся в ее мысли, мне не предложили ничего лучше достоверного рассказа о трудностях добычи камня. Она слушала цифры, которые докладывал управляющий, и пыталась понять, чем занимаются его люди. И все же к тому времени, когда все это перешло из ее головы в мою, у меня поджались все пальцы на ногах. Тем не менее с помощью этого способа обучения, в обход прямого пути, я стал понимать, отчего Фараон слушает так внимательно, и, приложив большое усилие, которое того стоило, я превозмог свою скуку и пришел к выводу, что этого грубого чиновника, Рутсеха, уважают точно так же, как уважали его отца и его деда. Все они были Смотрителями огромных каменоломен к востоку от Мемфиса, где вскоре после Восхождения Рамсеса Девятого на Трон начали строить дорогу через пустыню, к великому морю, называемому Красным, к Красному морю. Поскольку теперь шел Седьмой Год Правления, я решил, что дороге столько же лет, сколько и мне — по крайней мере, если сосчитать и те месяцы, что я прожил внутри своей матери. Таким образом, это подхлестнуло мой интерес. Теперь я начал понимать, что трудности строительства этой дороги заслуживают моего внимания. Птахнемхотеп хотел, чтобы на всем своем протяжении она оставалась Царской, то есть достаточно широкой, чтобы на ней могли разминуться две Царские колесницы, что означало ширину в восемь лошадиных корпусов. Хотя подобная ширина никак не могла считаться большой для Мемфиса, где главная улица, носившая имя Рамсеса Второго, от рыночной площади до Храма Птаха, была шириной в двадцать лошадей, и все же и при этой сравнительно небольшой ширине строительство Дороги Рамсеса Девятого могло столкнуться с трудностями, поскольку она шла через горы. Из-за крутых откосов огромные камни, которые можно было бы использовать для памятников, падали в ущелья внизу.

В одном месте, сказал Резчик-Камней, они потеряли неделю, пытаясь поднять огромный камень на высоту, достаточную, чтобы подложить под него салазки. Резчик-Камней признался, что подложенные наконец салазки были раздавлены его весом, наклонились, и камень скатился к ущелью. После долгих раздумий они решили столкнуть его вниз. Ни один звук, прибавил он, не был так исполнен громами Богов, как эхо от падения этого камня.

«Это была великая потеря, мой Фараон, — заключил Рутсех, — однако я не мог найти другого выхода. Сто восемнадцать человек работали именно в этом месте в течение семи дней и не могли продолжать работы, не убрав тот камень. Во время этой задержки было израсходовано десять мешков зерна, два больших сосуда с маслом, три сосуда с медом, двадцать два маленьких мешка с луком, пятьсот сорок один ломоть хлеба, четыре сосуда с вином из Буто…» Когда он произносил каждую цифру, его лоб покрывался морщинами, как будто каждый мешок он обнюхивал, определяя, не проникла ли в него гниль, взвешивал и проверял качество его содержимого. Мой отец кивнул, показывая, что Птахнемхотеп уважает честность Резчика-Камней в признании подобных ошибок.