Ночь каллиграфов - Ясмин Гата Страница 5

Казалось, душа Селима с нежностью и волнением наблюдала, как я осваиваю его инструменты. Каллиграфические принадлежности были его единственной семьей, и, приняв этот бесценный подарок, я просто обязана была оправдать его надежды.

Так я и стала каллиграфом. Завещав мне все свое состояние, Селим будто поделился со мной своим виртуозным талантом. Я следовала его ритуалам, мои руки стали ловкими, пальцы искусными. Предчувствуя, что нежданное наследство изменит мою жизнь, я хранила его в тайне, прятала свое счастье, как привыкла скрывать печали. Каллиграфы непроницаемы для остального мира, непрозрачны, как чернила.

Пролистав бумаги Селима, я, к великому своему изумлению, обнаружила среди них много личного: переписку из другого века, из другой жизни, фотографии, каллиграфические фрагменты, иллюстрировавшие поэмы, и хадис, и свернутый в трубку фирман, [15]на котором еще видны были песчинки. Это путешествие в глубь души учителя раскрыло мне новые грани его личности, неведомые, совсем молодые. Последним шло письмо, показавшееся мне столь же загадочным, как предсказания древних оракулов. Всю свою последующую жизнь я пыталась расшифровать это письмо, в надежде понять, отчего Селим предпочел самоубийство обычной смерти.

Я отшельник на службе у Господа. Моя чернильница неисчерпаема, подобно Его великим завоеваниям. Его трон озаряет мой лист, мою могилу. Его предписания, религиозные и боевые, целыми полками букв осаждают бумагу. Пластика моих букв служит подкреплением Его победам.

Он ниспослал мне фасад, и свод, и фронтон, и я годами восстанавливал Его дворец, обитатели которого, однако же, заставили меня позабыть о первоначальном высочайшем замысле.

Его брови стали подобны вынутым из ножен саблям, Его лоб – полной луне, и Его леденящие душу упреки были так страшны, что от одного движения губ мраморный лист бумаги начинал ходить крупными волнами. Он наполнил мою мастерскую дыханием погонщика верблюдов, пропитал бумагу терпким ароматом святости. Страх наказания, порождения древнего гнева вселили ужас в мои инструменты, которые стыдились теперь собственной отваги.

Настал день, когда Его дыхание уже не орошало мою чернильницу, и вмиг обессилела покинутая Им рука. Я часто звал Его, но Он не удостаивал меня ответа. И тогда я решился навестить Его в укрытии Его, чтобы вымолить прощение.

Я все еще жду разрешения предстать перед Ним.

Сколько времени пришлось ему ждать, не знает никто. Со временем та же кара не минует и меня: на подступах к смерти каллиграфов нередко настигает безумие.

Из последнего письма я узнала, как страдал и метался Селим, когда его жизнь покинул единственный источник света – пророк.

Я трепетно хранила тайну учителя и ни с кем ею не делилась. Пересказанная обыденными словами, она лишилась бы всей своей прелести.

На время я позабыла о Селиме, дабы он мог обрести покой, забыла о его прощальном письме, о его злословии и всецело погрузилась в работу. Мысль о том, что я работаю инструментами, впитавшими его богохульные речи, меня страшила. Поначалу каламы и кисти служили мне неохотно. Я старалась не заискивать перед ними, не восхищаться, не умолять. Я дала им возможность привыкнуть ко мне, раскрыться постепенно. Мало-помалу они стали легкими и игривыми. Они помогали мне в моих изысках, прежде чем вновь погрузиться в траур. Вибрируя меж моих пальцев, они всецело отдавались радости полета, чтоб затем застыдиться изведанного счастья.

Так день за днем мы приручали друг друга. Наш труд был полон наслаждения и греха. Поцелуй оборачивался строчкой, жаркие объятия – страницей. Инструменты Селима отдавались во власть бумаги. Ненасытный калам требовал драгоценных чернил. Иногда на листе возникали лишенные смысла черные полосы: моя рука бродила из стороны в сторону, однако мысль брала верх. Закончив работу, я лишь мгновение спустя понимала ее суть. Сидя за столом, я рисовала собственный портрет, будто увиденный незримым Селимом.

Я поняла, что он выбрал себе маленький табурет у окна, пропитанный запахом его чернил и старческого пота. Впервые он явился мне в самом начале, а потом уже год спустя, когда в медресе объявили конкурс, призванный вывести из безвестности каллиграфов, способных вдохнуть душу в старинное ремесло. Из ста кандидатов выбрана была женщина: Риккат Кунт, дочь Нессиб-бея из Бейлербея, супруга Сери Инес, единственного дантиста с азиатского берега Босфора.

* * *

На моих занятиях царит образцовый порядок. Ученики испытывают повышенный интерес к моей личности и готовы забросать меня вопросами, а у нас и без того много работы. Руки не слушаются, калам неловко царапает лист, профессиональная интуиция еще не сквозит во взглядах. Я рассказываю им о том, как постигала каллиграфию, не касаясь жизни как таковой.

Ученики застывают на своих местах, чтобы ничего не пропустить. Муна спрашивает про конкурс 1936 года, столь знаменательный в жизни целого поколения каллиграфов. Молодые люди затаили дыхание, каждый из них подобен услужливой чернильнице. Линии ползут по листу вверх и вниз, образуя завитки, а моя история так и рвется к слушателям. Аудитория с благодарностью внимает каждому моему слову, пытается представить, как все это было. В такие минуты каждый из учеников клонирует меня в своем сознании и воспроизводит эту сцену с вымышленным персонажем. Прошло уже пятьдесят лет, и я столько раз рассказывала эту историю, что, кажется, помню ее слово в слово.

В 1928 году Турецкая республика заменила арабский алфавит вариацией латинского. Новый алфавит был представлен Мустафе Кемалю [16]на золотой дощечке. И поколения каллиграфов со всеми своими легендами и малопривлекательными прозвищами – Бедняк, Горбун, Рыболов – канули в небытие, так же как их безымянные могилы. Религиозные причитания исключались из текстов, каллиграфические изыски вышли из моды.

В 1936 году обучение каллиграфии было отнесено к ведомству Академии искусств, где я преподавала. После реформы профессия пришла в упадок. Исчезли не только мастера – утратилась сама традиция, прервалась эстафета поколений. Тогда и возник вопрос о том, как сохранить творения каллиграфов для потомков.

Старый Селим после смерти стал заядлым шутником. Казалось, он слышит каждое мое слово. Во всяком случае, на мои занятия он явно приходил поразвлечься – должно быть, загробная жизнь не оправдала его ожиданий. Я никогда не противилась его присутствию, за исключением того утра, когда он учинил беспорядок в моей мастерской. После этого неприятного происшествия я перестала упоминать его имя, его труды и даже обстоятельства его смерти, столь характерные для той переходной эпохи.

Целью конкурса было открытие молодых талантов и демонстрация официальной поддержки каллиграфов со стороны турецких властей. Нас собралось около сотни, все из разных уголков страны: с Черного моря, из Анатолии и, конечно, из Стамбула. Почти все привезли с собой инструменты. Самые бедные явились с пустыми руками в надежде, что организаторы конкурса снабдят их хоть какими-то принадлежностями. Другие, напротив, демонстративно раскладывали на столах свои сокровища. Я достала инструменты Селима и золотистые чернила, которые трепетно хранила столько лет. Я старалась не выставлять их напоказ, чтобы не вызвать завистливых взглядов, и приготовилась к напряженному рабочему дню. Молодой человек, сидевший рядом, помог мне зафиксировать стол и представился. Звали его Некмеддин Окиай. Впоследствии он стал моим другом.