Ночь каллиграфов - Ясмин Гата Страница 4

Наведение порядка была нашей общей манией. Кабинет мужа, надраенный до блеска, с неизменно стерильными инструментами, борами, иглами для извлечения нервов, полировальными и шлифовальными материалами, мог соперничать разве что с моим безукоризненно чистым уголком каллиграфа. Гигиеническая истерия заменяла нам нежность и близость.

Каждый вечер, между семью и восемью часами, когда наш сын Недим был предоставлен сам себе, мы приступали к ритуальной уборке: муж в своем кабинете, а я – в крошечной каморке, приспособленной под мастерскую.

Его профессия казалась мне мрачной. Он лечил единственную видимую часть человеческого скелета, ту, что остается видимой и после смерти. При виде разверстой челюсти мне представлялся оголенный череп, иссохший и ехидный. Стоны пациентов, жужжание бора, впивавшегося в тело зуба, неизменно приводили меня в ужас. Когда же на прием приходили дети, крепко-накрепко сжимая безупречно белые зубы, я торжествовала. Сери развлекал их историями про пещеры и гроты, про отважных исследователей, рискнувших забраться в глубь земли, напоминавшую подпорченную кариесом челюсть.

Зубная коллекция Сери множилась день ото дня, и кабинет его все больше напоминал катакомбы.

Однажды старый Селим в поисках вдохновения уставился в небо, и я с удивлением обнаружила, что из всех зубов у него остался только один, и этот единственный зуб, словно тюрбан на лысой макушке, высится посреди нижней челюсти. Селим поведал мне, что зуб необходим ему для работы: он опирался на него языком и таким хитроумным образом помогал руке сохранять равновесие. Следовательно, постановка руки напрямую зависела от содействия одинокого стойкого моляра.

Сходить на прием к моему мужу Селим наотрез отказался: его страшили хищный взгляд Сери и его беспощадные щипцы. Чем беднее и тщедушнее был пациент, тем с большим воодушевлением Сери его осматривал. Он полагал, что зажиточные люди не представляют интереса для мастера зубоврачебных дел. Зубы бедняков, напротив, быстро приходят в негодность.

Однажды утром старый Селим повесился на своем зеленом тюрбане, который обыкновенно обвязывал вокруг фески. Он намертво привязал его к металлической ручке на оконной раме. Ничто в его лице не выдавало боли удушья. Выглядел Селим как обычно, разве что казался выше, потому что голыми ногами упирался в белый пол. Большие пальцы ног выводили на полу влажную вязь, смысл которой уже никому не удастся постичь. Его последние слова, произнесенные шепотом, из последних сил, все еще звучат в моих ушах. Я не столько слышу, сколько угадываю их сквозь пористую стенку, на которую он тогда облокачивался.

Впервые в жизни я хладнокровно созерцала мертвого человека. Правда, в моем представлении Селим умер значительно раньше. Странно было смотреть на его остывшее тело. Никогда больше он меня не поприветствует, не поблагодарит за принесенные материалы, не станет возиться со скромной полуденной трапезой, оскорблять и проклинать коллег. Отныне повседневные хлопоты будут обходить его стороной, старика настигнет спасительная нега. Труды Селима, некогда светлые, ослепительные, с годами обросли пугающими силуэтами странных разнородных существ, словно пришедших из иного мира: живописная вязь обернулась зловещей паутиной, населенной диковинными звероподобными фигурами, напоминающими не какое-нибудь конкретное животное, но сразу нескольких. Этот чудной зверинец, рожденный его собственной рукой, приводил старика в ужас, одолевал даже во сне, отравлял каждый ломоть хлеба.

Селим говорил, что своей бедой обязан двум зловредным существам – он называл их Гог и Магог – и что явились они как предвестники его скорой смерти. Старик утверждал, что лишь он один способен им противостоять, а не то они примутся пить воду из всех водоемов и рек. С каждым словом речь его замедлялась, и под конец он совсем уж замогильным голосом жаловался, что лишился своего единственного света, что пророк наш его покинул.

Селим нервничал оттого, что рука все меньше слушалась его. Он тщетно пытался вновь увлечь ее в мир, населенный дивами [12]и джиннами, [13]однако изысканные иллюстрации не приближали его к Творцу, а напротив, отдаляли. Он ощущал себя отвергнутым, постоянно пребывал в молчании, избегал людей.

Он и при жизни был настолько недвижим, что, глядя на его бездыханное тело, я поначалу решила, что это всего лишь шутка. Однако в глазах его не было блеска, а брови не шевелились. Безвольно повисшие руки свидетельствовали о том, что блаженство, ведомое тем, кто верит, покинуло его. Когда горло освободили от петли, тело Селима стало жестким, как его каламы, твердым, как деревянные кисти. Двое мужчин, предавших его земле, прочли единственную суру, которую помнили, и на этом заупокойная служба закончилась. И я была уверена, что душа Селима будет годами бродить в стенах нашей мастерской в поисках каллиграфических инструментов, нетронутых листов и маки, [14]подаренных ему Зухди Эфенди, каллиграфом великого султана Абдулмесида.

Ему и в смерти будет не хватать усеянного анекдотическими автографами подлокотника и любимых порванных шлепанцев.

Каково же было мое удивление, когда, наводя порядок в вещах покойного, я наткнулась на предназначенный мне сверток. Он был перевязан веревочкой, из-под которой выглядывал лист бумаги. Старец четким почерком старательно вывел мое имя: «Риккат». Должно быть, этим ценным подарком он хотел выразить свою любовь ко мне и благодарность за помощь и послушание.

Переезд на пароме через Босфор с драгоценной ношей в руке показался мне бесконечным. Стоя на палубе, я жадно вглядывалась вперед. Мне не терпелось побыстрее ступить на пристань Бейлербея. Зубоврачебные инструменты мужа на время станут моими сообщниками. Под их жужжание я спокойно наведу порядок в своем закутке. Мне досталось редкое сокровище, и отныне вся моя жизнь должна была измениться.

Я разложила бумаги по размеру и раскрыла Коран с дарственной надписью, доставшийся Селиму от его учителя. Я с трепетом поцеловала книгу, как обычно делал Селим, и впоследствии это стало моим утренним ритуалом. Я во всем подражала покойному, как бы сливалась с ним воедино. Открывая бархатный чехол цвета граната, в котором он хранил свои маки и дивит, я так же, как некогда он, продевала большой и указательный пальцы в серебряные кольца инструментов. Согласно завещанию все это теперь стало моим. Должно быть, каллиграфические принадлежности были единственными доверителями Селима, и только им он раскрыл причину своего стремительного ухода, объяснив, что передает их тому, на кого отныне может полностью положиться.

Новые друзья, расположившись на моем рабочем столе, затмили собой прежние ученические инструменты. Я продолжала их исследовать, и оттого, что они так уютно себя чувствовали в моем жилище, на душе становилось легко. Я поклялась никогда не разлучать и не покидать их. Они стали неотъемлемой частью моего тела, продолжением моих рук, верными сообщниками во всех моих каллиграфических дерзаниях. Особое место среди них занимал опальный тюбик, содержавший главное сокровище Селима – чернила, полученные путем смешения золотого порошка с медовым раствором. Я знала, что Селим не один час трудился над их приготовлением. Мне не раз приходилось наблюдать, как он все фильтровал золотистый сок, стремясь к полному совершенству и никогда его не достигая, ибо душа никогда не будет подвластна материи. По мере того как золото освобождалось от примесей, Селима охватывало подобие экстаза. Никогда ранее мне не доводилось держать в руках раствор столь безупречной чистоты. Почти сразу я задумалась о том, как найти ему достойное применение и какая бумага способна будет принять эти чудесные чернила.