Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге Страница 5

В пятидесятых годах синьора Петрелла делила нищету, запустение и грязь своей комнаты с двумя тощими старухами. Когда я изредка навещал ее, она любила говорить о приемах, которые моя мать давала в нашем сельском доме. Сегодня, без прежней мебели, никто не может представить себе былого великолепия этих комнат. Теперь они пахнут плесенью, и вторгшиеся туда древесные черви проели позолоченные рельефы дверных косяков и деревянные оконные переплеты. Еще задолго до моего рождения епископы городов Кунео и Альбы беседовали в гостеприимной атмосфере этого дома, предоставленного еврейским мэром города, с графом Монтефиоре, отпрыском морганатического брака Виктора-Эммануила II [7]. В других, менее официальных случаях, когда аристократия округа собиралась в этих залах, чтобы посудачить о войнах, коровах и борьбе с филлоксерой — американским вредителем, поедающим виноградники, — моя мать задавала тон, играя на спинете и приглашая кого-нибудь из гостей продемонстрировать свои певческие таланты. Синьора Петрелла любила подолгу говорить, описывая общество поселка, которое было для нее безуспешным трамплином в итальянский свет конца XIX века. Воспоминания о роскоши обитого шелком ландо, в котором моя мать возила ее в близлежащие города Астию и Альбу, всегда трогали ее. Синьора Петрелла, будучи экспертом в городских модах, давала ей советы, какие платья купить для предстоящего театрального сезона или для особых «семейных вечеров», где дамы играли в ремми, а мужчины в «три семерки», пока все не собирались вместе, чтобы с восторгом смотреть на представление только что приобретенного волшебного фонаря.

Очевидно, синьора Петрелла никогда не понимала, насколько моя мать ненавидела ту деревенскую жизнь, в которую ее забросило замужество. Она не разделяла страсть моего отца к верховой езде и охоте, светская болтовня местного общества ее не интересовала, а политические дискуссии — еще менее того. Даже такие исключительные события, как прибытие в Асти Буффало Билла или приглашение моему отцу от полковника Коди устроить соревнование по скачкам между их лошадьми, не вызывали в ней ни малейшего энтузиазма. Она до смерти скучала в золоченой клетке, куда ее заточил мой отец. Будучи бездетной более десяти первых лет замужества, она завидовала своим более удачливым подругам, которые могли развлекаться, вращаясь в светском обществе Турина среди многочисленных членов королевской семьи.

Пьемонтские евреи не так уж давно вышли из гетто: мой прадед по отцовской линии вырос в гетто Ивреа, а с материнской — в туринском. Они не принадлежали к семьям, прославившимся в войнах итальянского Рисорджименто — движения, развернувшегося в XIX веке за политическое объединение Италии, — но они боролись за свои права и были всей душой преданы Савойской династии [8], которая в 1848 году даровала им гражданские свободы. За последующие тридцать лет они постепенно забыли большинство ценностей и обрядов веры своих предков. Мои деды уже не могли читать на иврите, языке, который знали предыдущие поколения. Бабушка со стороны матери читала свои ежедневные молитвы в сокращенном виде, не понимая их смысла; более семидесяти лет подряд она произносила каждое утро на иврите благословение, в котором еврей благодарит Бога за то, что Он не сделал его женщиной.

Итальянские евреи в то время страдали от последствий эмансипации не только по причинам, общим для других европейских евреев, но также и по причинам, имевшим место только в Италии. В конце XIX века в Италии жило чуть больше тридцати тысяч евреев, в десять раз меньше, чем во Франции, а уж в сравнении с Австро-Венгерской империей их количество представляется ничтожно малым. В Италии не было — и, в известном смысле, до сих пор нет — столицы наподобие Парижа, Лондона или Вены, притягивающих к себе лучшие интеллектуальные, экономические и политические силы. В этих метрополиях евреи стали достаточно многочисленными и состоятельными, чтобы взять на себя ответственность за современные общественно-религиозные институции. В Италии же евреи столетиями оставались разбросанными по всему полуострову, живя в маленьких общинах, насчитывавших в те времена не более дюжины семей. Когда итальянские власти потребовали, чтобы евреи взяли себе фамилии вместо старых отчеств типа «Моше, сын Якова» или «сын Давида», то евреи стали именовать себя по названиям своих городков — Алатри, Орвието, Сермонета, Кастильоне или Павия. Университеты — а это странное имя тогдашние власти дали еврейским общинам, не имевшим ничего общего с учебными заведениями, — сумели, несмотря на жалкую одежду своих членов, в обстановке изолированности итальянских гетто развить мощные культурные традиции в области музыки и искусств, несравнимые с традициями ни одной еврейской общины Европы. Однако с эмансипацией они быстро растеряли своих членов, ушедших в большие городские центры, бывшие столицы государств, превратившихся в объединенном Итальянском королевстве в провинции. Во время этих стремительных социальных и топографических изменений тысячелетняя живая ткань итальянского иудаизма, все еще крепкая в XVIII веке, быстро износилась, и падение стен гетто положило конец изоляции, которая, дискриминируя эти общины, в то же время, однако, защищала их культурную неприкосновенность.

Итальянские евреи начала XX века не потеряли гордости за свое происхождение. Они понимали, что события, позволившие им стать богаче, уравняться в политических правах с остальным населением, обеднили их в плане религиозном. Потерю своей особой коллективной идентичности они компенсировали строительством грандиозных синагог, в которых внутреннее убранство и обряд стремились имитировать церковную помпезность, все быстрее отдаляясь от строго религиозной атмосферы изучения Торы в маленьких красивых синагогах гетто. В Турине этот процесс достиг своего апогея: менее трех тысяч евреев, уже забывших традиции своих предков, решили построить синагогу, конкурирующую по высоте и архитектурной оригинальности с Эйфелевой башней. Недостаток средств не позволил в конце концов Моле Антонеллиане стать еврейским молитвенным домом, и это огромное и бесполезное сооружение превратилось в символ столицы Пьемонта.

Желание получить компенсацию за долгие столетия угнетения и нищеты побудило итальянских евреев использовать приобретенные благодаря эмансипации богатства для покупки, где только возможно, земель и замков — не столько для капиталовложения, сколько в качестве реакции на унижения, испытываемые в течение столь долгого времени. Купить, как сделал мой прадед, замок, принадлежавший одной из ветвей королевской семьи — герцогам Генуэзским, было сомнительной инвестицией, зато стало актом социальной святости. Стремление подняться по социальной лестнице, общее для евреев всей Западной Европы, сталкивалось, пожалуй, с меньшим сопротивлением в Италии, чем где бы то ни было. В то же время оно помогло связать традиционные формы церковной враждебности по отношению к евреям с новыми, светскими формами антисемитизма как левых, так и правых — явление, силу которого евреи, похоже, не могли, а во многих случаях и отказывались оценить. Как и везде, в Италии правые видели в евреях незваных гостей, а левые — маргиналов, предпочитающих присоединиться к буржуазии, а не солидаризоваться с пролетариатом. Тем не менее успех Савойской династии в объединении полуострова и безграничная поддержка евреями националистской политики объединения Италии позволили им и войти в итальянское общество быстрее и глубже, чем это произошло в любой другой стране, включая Соединенные Штаты, и верить в существование уникальных исторических условий.