История любви - Эрик Сигал Страница 5

— Да. Конечно! Ну, разумеется. О, я тоже. Фил. Я тебя тоже люблю, Фил.

Я перестал приближаться. С кем это она говорит? Очевидно одно — не с Дейвидсоном: уж кого-кого, но его Филом нельзя было назвать. Я давно выяснил о нем все, что нужно: «Мартин Юджин Дейвидсон, Риверсайд Драйв — 70, Нью-Йорк — Высшая школа музыки и искусств». Судя по фотографии, он тонко чувствовал, глубоко мыслил и весил на пятьдесят фунтов меньше меня. Но при чем здесь Дейвидсон? Совершенно ясно, что Дженнифер Кавиллери дала отставку нам обоим, предпочтя кого-то третьего. Ему и предназначен воздушный поцелуй, посылаемый в телефонную трубку. Как это пошло!

Я отсутствовал всего сорок восемь часов, и уже какой-то ублюдок по имени Фил завалился с Дженни в постель! Ну, конечно, так это и было!

— Да, Фил, я тоже люблю тебя. Пока. Вешая трубку, она вдруг заметила меня и даже не покраснела. Она улыбнулась и послала еще один воздушный поцелуй — но теперь уже мне. Чудовищное двуличие!

Дженни легонько поцеловала меня в уцелевшую щеку.

— Эй, ты ужасно выглядишь!

— Я травмирован, Джен.

— А тот, другой, он выглядит еще хуже?

— Да, намного. Другие парни у меня всегда выглядят хуже.

Я произнес все это зловеще, как бы давая понять, что изуродую любого соперника, норовящего заползти к Дженни в постель в мое отсутствие. Вот уж действительно с глаз долой — из сердца вон! Она схватила меня за рукав, и мы направились к двери.

Когда мы вышли из общежития и уже собирались сесть в мой «эм-джи», я набрал полные легкие вечернего воздуха, выдохнул и спросил как можно небрежнее:

— Послушай, Джен.

— Да?

— М-м, а кто такой Фил?

Садясь в машину, она деловито ответила:

— Мой отец.

Так я и поверил в эти сказки.

— И ты зовешь своего отца Фил?

— Ну, это его имя. А ты как зовешь своего? Однажды мне Дженни рассказала, что ее воспитывал отец — то ли булочник, то ли пекарь из Крэнстона. Когда Дженни была еще совсем маленькой, ее мать погибла в автомобильной катастрофе. Именно поэтому она до сих пор еще не получила водительских прав. Отец Дженни во всех иных отношениях, по ее словам, «действительно отличный парень», чудовищно суеверен и поэтому не разрешает своей дочери водить машину.

— А как ты зовешь своего? — повторила она. Я так задумался, что даже не понял ее вопроса.

— Кого своего?

— Ну, каким термином ты обозначаешь своего предка?

Я ответил ей, обозначив его именно так, как мне всегда этого хотелось:

— Сукин Сын.

— Прямо в лицо? — изумилась она.

— Я никогда не вижу его лица.

— Он что, носит маску?

— В каком-то смысле да. Маску из камня. Абсолютно каменную.

— Да ладно! Он, должно быть, ужасно гордится тобой. Ты же знаменитый спортсмен.

Я взглянул на нее и понял, что ей известно далеко не все.

— И он тоже был знаменитым гарвардским спортсменом, Дженни.

— И даже знаменитее, чем один хоккеист из Плющевой Лиги?

Мне было приятно, что она так высоко ценит взятые мною спортивные вершины, но, к сожалению, придется спуститься вниз и рассказать кое-что об отце.

— Он участвовал в Олимпийских играх 1928 года — греб на академической одиночке.

— Боже мой! — воскликнула она. — И пришел первым?

— Нет, — ответил я и несколько приободрился, вспомнив тот факт, что в финальной гонке он пришел шестым.

Мы помолчали.

— Но все-таки, почему ты зовешь его Сукиным Сыном? Что он такого сделал? — спросила Дженни.

— Он меня затрахал, — ответил я.

— Прости, я не поняла…

— Затрахал меня, — повторил я. Ее глаза округлились и стали похожи на два блюдца.

— Но это же кровосмесительство?!

— Только не впутывай меня в свои семейные заморочки, Джен. Мне хватает собственных.

— Ну, например, чем именно он тебя затрахал? — поинтересовалась она.

— Своей правильностью.

— И что же неправильного в его правильности? — спросила она, радуясь этому очевидному парадоксу.

Я рассказал ей, как противно ощущать себя запрограммированным исключительно для продолжения традиции рода Бэрреттов. И разве она не замечала, как меня корежит от одного упоминания порядкового номера после моей фамилии? И еще мне не нравилось каждый семестр выдавать энное количество успехов.

Я рассказывал о том, что чувствовал всегда, но никогда никому до этого не говорил. Мне было чертовски неловко, но я хотел, чтобы Дженни узнала все.

— Он просто вызывающе бездушен — что бы я ни сделал, все воспринимает как должное.

— Но он же занятой человек. Разве он не руководит банками и еще чем-то?

— Господи Иисусе, Дженни, ты-то за кого?

— А что, разве это война? — спросила она.

— Вот именно, — ответил я.

— Но это же смешно, Оливер.

Оказалось, что я не убедил ее ни в чем. И тогда я впервые заподозрил, что между нами существует некая изначальная разность, а именно: три с половиной года учебы в Гарварде-Рэдклиффе сделали из нас задиристых умников, которых традиционно поставляют данные учебные заведения, но, когда нужно было признать тот факт, что мой отец настоящая окаменелость, Дженни мертвой хваткой держалась за какой-то атавистический, итало-средиземноморский миф о «бамбинолюбивом папочке». Спорить с этим было бесполезно.

И все же я попытался переубедить ее с помощью какого-нибудь примера. Рассказал о нашем странном «недоразговоре» после того матча. Это действительно произвело на нее впечатление. Но совсем не то, черт подери, на какое я рассчитывал.

— Значит, он специально приезжал в Итаку, чтобы посмотреть на твою вшивую игру?

Я попытался объяснить ей, что мой отец — это всего лишь форма и никакого содержания. Но она прямо-таки зациклилась на том, что он проделал такой большой путь ради сравнительно тривиального спортивного события.

— Слушай, Дженни, давай забудем об этом.

— Слава Богу, что ты хотя бы по поводу своего отца комплексуешь, — ответила она. — Получается, что и ты не идеал.

— Да? Ты, что ли, идеал?

— Конечно, нет, Преппи. Иначе я бы встречалась не с тобой.

Ну вот, опять она за свое.