Будь ножом моим - Давид Гроссман Страница 48

Уже отчаливаю. Присел в первый раз за день, и теперь нет сил встать. Да и просто получаю удовольствие оттого, что пишу тебе и немного посмеиваюсь над собой и над этим безумным днем (и есть еще кое-что, какое-то смутное новое ощущение, свобода быть самим собой. Что-то изменилось в пространстве вокруг меня).

Майя приехала в два часа. Увидела, как он кричит от боли, а я дышу сквозь вату, пропитанную лосьоном после бритья в целях дезинфекции. Не сомневаюсь, что она подумала о пузырьке с вакциной, мирно плесневеющей в холодильнике. Первая мантра семейной жизни («Я тебе говорила!») уже полыхала в ее взгляде, но я ведь объяснил ей когда-то, что в некоторых случаях – хоть и в исключительно редких, но ведь мне как раз свойственна некоторая «исключительность» – сама прививка может привести к заражению. Понятно, что ни один разумный человек не отправится к врачу, чтобы тот уколол его микробами импотенции, хоть и дохленькими. Но поди разбери, по какому стандарту они определяли дозу.

Майя не улыбнулась. Она, как правило, уже не улыбается моим шуткам (ты сейчас тоже вряд ли заходишься гомерическим хохотом. Почему женщины все время хмурятся, когда мне чуть-чуть весело?). В конкурсе по перетягиванию уголков ее рта я давно проиграл силе земного притяжения. Куда девалась моя счастливая хохотушка?

На чем мы остановились?

Я пишу и думаю – вот бы я мог отправить это письмо ей.

Она присела на кухне с Идо на коленях и спросила, куда я собрался. Я ответил, что, как обычно, в свою тель-авивскую гостиницу. Ноги моей не будет в Иерусалиме, пока он заразен. С тяжелым вздохом она осведомилась, когда я собираюсь вернуться домой. Я ответил, что, как обычно, пока не спадет припухлость за ушами, то есть дня через четыре, пять, а то и через неделю – как обычно.

Каким-то образом этот мой ежегодный отпуск в одиночестве уже обрел свою легитимность в нашей семье. Мне не задают слишком много вопросов. Только вот этот потухший взгляд Майи напротив.

Тем не менее она помогла мне упаковать вещи, напомнила, что нужно взять с собой в поездку, и возле двери мы уже окончательно размякли и растаяли. Она прильнула ко мне и спросила, не будет ли мне тяжело вот так, одному, и точно ли мне снова нужно сбегать в такую даль. Ведь если за все эти годы я так и не заразился, то, вполне может статься, я обладаю естественным иммунитетом (что очень даже вероятно). И я ответил, что мне будет очень тяжко одному. Я произнес это «очень» с большим чувством в голосе, от всей души – как самое последнее дерьмо. И мы снова обнялись, ощутив, наконец, истинную грусть и даже немного страха, потому что, кто знает, вдруг будут осложнения? Я всю жизнь так опасаюсь этих осложнений, что даже Майю сумел заразить своими страхами, несмотря на ее иммунологическое образование. Она, конечно, знает, что осложнения – они в первую очередь у меня в голове, но, с другой стороны, в этом году Идо впервые действительно заболел. И вот это интересный поворот.

Я сказал: ну, зачем ты себя так накручиваешь, как будто я уезжаю навсегда (на самом деле каждая наша разлука, даже самая обыкновенная, кажется нам окончательной), и напомнил, что вернусь уже через несколько дней (и при каждой встрече мы смущаемся, как на первом свидании). И на мгновение чуть было не остался, но нет – ушел, ушел неумолимо, глубоко в сердце чувствуя, что вернусь не таким, как был прежде: что-то должно случиться, и Майя тоже это уловила. Когда ветер начинает раздувать паруса моей мужской удали, Майя немедленно это чувствует (вот бы она хоть раз сказала, что знает меня, что и говорить тут не о чем. Только давай начнем все сначала, с чистого листа, и дадим наконец друг другу все то, что только можем дать теперь. Мы ведь уже такие взрослые) —

Ладно, видимо, я могу писать и писать, и провести так всю неделю. А что, кажется, не такая уж и плохая идея.

За секунду до отправления: я отдал кое-какие распоряжения, и во время изгнания в мою гостиницу все-таки будут пересылать письма из почтового ящика (только не пиши на конверте свое имя). Так что, пожалуйста, не бросай отверженного изгнанника на произвол судьбы!

(Четыре часа пополудни. Уже на набережной!)

Однако…

Не заходя в гостиницу, я спустился на набережную, опустился на белый стул, прикрыл глаза от солнца и начал наедине с собой размышлять: чем займется человек в моем положении в такую неделю, в такую «последнюю неделю»? С кем он простится со скорбным плачем непоправимой потери, а кого встретит хриплым пламенным воем? Не прыгнуть ли в самолет до Франкфурта – да, именно, улететь в этот вонючий Франкфурт! Да и кто вообще узнает, что я исчез? Волшебная неделя, секретная ниша во времени. Там, во франкфуртском аэропорту, есть огромная гостиница для пассажиров, которые хотят отдохнуть ночью между длинными перелетами. Там человек в моем положении может целую неделю прожить инкогнито этаким сексуальным изгнанником: каждый вечер будет спускаться в переполненный бар и развлекать одну из пассажирок по заранее условленной схеме: в первый день – даму, которая назавтра упорхнет в Америку. Во второй – скажем, изящную преподавательницу Мельбурнского университета. На третий день пошалит с израильтянкой, которая улетает на родину. На четвертый – с фигуристой негритянкой с Берега Слоновой Кости. И так вечер за вечером, а если можно, то и по утрам, потому что мы же не можем пренебречь, скажем, Индийским полуостровом, Латинской Америкой (и Атлантикой) – твой слуга будет бродить по мягким округлостям земного шара со своим огрубелым посохом, пока не распространит свое семя по всем континентам, между всеми народами – и только после этого сможет упокоиться в мире подле своих предков.

И пока я предаюсь этим сладостным размышлениям, вереница бесстыдниц выходит из волн мне навстречу, стучась кулаками в мои сомкнутые веки: открой нам, открой! И я смеюсь над ними из-под век: куда так торопиться? Я только что приехал! Сегодня Яира еще не раздают…

Послушай, я и четверти часа не могу усидеть на месте. Шило, шило в одном месте. Неделька будет не из легких. Что скажешь? Может, вместо того, чтобы наконец отправиться в гостиницу – мне совсем не хочется затворяться в четырех стенах, – пойду опущу этого малютку в почтовый ящик, на котором кто-то начертил громадными буквами: «СИВАН, НАПИШИ МНЕ УЖЕ!» И если обещаешь присоединиться ко мне, не мешая, я срежу отсюда прямиком на —

18:30

Дизенгоф! (Куда еще податься иерусалимскому туристу вроде меня?) Улица Дизенгоф на целый волшебный час заключила меня в свои объятия, и оказала мне чрезвычайно сердечный прием в мягком сумеречном свете. А самое странное, Мириам, – там вообще не было мужчин, только я и тысяча женщин. И я шел пьяной, шатающейся походкой, и каждую минуту облако духов очередной прохожей обращало меня в новую религию. Есть духи, от которых я тут же на месте теряю разум. Порой целая сексуальная летопись обнажается перед моим взором. Я уверен, что каждая из этих женщин тоже слышит барабанную дробь в паху моего сердца. Она раздается в ту долю секунды, которая, как ты знаешь, разделяет два момента: тот, когда ты видишь женщину, и тот, когда улавливаешь ее запах. Миг между молнией и громом. Ты бы видела, как я прохаживался между ними, настоящий ходячий банк спермы! Надеюсь, тебя не сердит это мое маленькое возбуждение. Оно ни в коей мере не направлено против тебя и вообще не связано с тобой. Всего лишь отпуск от самого себя, или даже от нас обоих, от той невыносимой тяжести, которая накопилась между нами за эти месяцы. Только не злись! (И не возвращай мне это письмо нераспечатанным!) Похвали меня за эту неделю, ты тоже, как известно, устраиваешь себе одиночные поездки в Галилею. Ну вот, уже сгущаются тучи. Снова споры – а я-то надеялся, что это уже пройденный этап. Я получал такое удовольствие от прогулки (до этой самой минуты). Возвращаюсь на набережную немного подзарядиться закатным светом, запахом моря и всей этой атласной кожей. Захочешь – приезжай.