Каиново колено - Василий Дворцов Страница 47

А Сергей в гримёрку теперь приходил тютелька в тютельку. И так же спешно уходил: слишком резкая перемена его личной жизни не всех убеждала в необратимости. И если женщины ещё как-то, вздыхая и подкусывая, но в большинстве своём постепенно смирялись с неожиданной осёдлостью столь нежадного на ласки общественного героя-любовника, то мужики продолжали тупо поворачивать реку вспять. Впрочем, Сергей на это не психовал, а тоже точно так же тупо скрывался. Даже ключ на вахту не сдавал. Не объясняться же со всеми… Деды приходили со службы поле шести, тёща приводила с продлёнки Катюшку. Поэтому в случающемся до пяти часов одиночестве он чувствовал себя комфортно. К радиотранслятору добавлял на полную громкость телевизор и, вдобавок, вытягивая руку с дивана, ловил что-нибудь в приёмнике. Главное, не зацикливаться. И тогда кайф. Ещё бы курить в доме разрешалось. Были деньги — брал из-под полы в распределительной кооповской точке разливное пиво, нет — обходился всегда имеющимся в буфете хорошим индийским или цейлонским чаем. Книжки что-то не читались. Просматривал две-три газеты, по диагонали бегал по годовым подборкам «Огонька» и «Науки и жизни». Вернувшись с перекура, равнодушно крутил переключатель каналов. И не психовал. Не объясняться же со всеми.

Его статус-кво был определён в самую первую неделю. Необходимые для жизненного функционирования пространство и время, ритм исполнения потребностей и неизбежный минимум интеллектуальных контактов — его индивидуальные привычки были с очень даже небольшими компромиссами вписаны и вплетены в устоявшийся общий устав. К полному взаимному удовольствию. Похоже, что Галина Кузьминична и Сергей Никанорович даже не особо-то съёжились: видимо, после смерти первого зятя, они приготовившись на гораздо большее отступление. И поэтому вслух ни на что и не претендовали. Иногда только обменивались мгновенными переглядами за его спиной. Или вздохами из другой комнаты. Ленка была самым интуичащим и предусмотрительным толмачом в этих бессловесных, как далёкие зарницы, переговорах. Благодаря её дипломатии, это была и не коммуналка, и не колхоз: «две в одной» — две семьи в одной квартире. Конечно, может кому-то и хотелось бы как-то по иному, но всё достаточно удобно разводилось разницей между поколениями. Одни работали с утра, другие с вечера. У одних в воскресенье — выходной, у других как раз бывало и по два вызова. Обязательными были только общие ужины и приёмы гостей. А так, если не телевизор, то все вполне расходились и по вечерам.

Вот и было бы всё хорошо. Всё, кроме детского Катиного упорства.

Задним числом гадается вольготно. Возможно, их разговор состоялся слишком рано. И нужно было бы хоть немного подождать, исподволь подготовя её к восприятию неожиданного и очень, даже для взрослого, ошеломляющего известия. Или ему самому дать возможность проявить себя добрым, честным, сильным и умным героем, который достоин приписываемого ему звания. Но матери уж очень тогда не терпелось обрадовать дочь. Дочь, доченьку, дочурку, — ту, которая должна была, также как она, вдруг запеть, заплакать и, раскинув руки, взлететь в розовое от близящегося заката, распахнутое в бесконечность небо. Ибо к Кате вернулся отец. Её отец. Не тот, которого она всегда звала папой, которого помнила с самых первых отдельных картинок: как качал её на огромных руках, мылил спинку в ванночке, как водил в новом платье в парк и учил наряжать ёлки. Не тот, который мог, слегка царапая небритой щекой, почти бегом вознести её и свой, и мамин рюкзаки на гору, когда она, смеясь, натягивала ему на глаза панаму — «чтобы он не запоминал дорогу назад». Не тот, которому можно было жаловаться на удушливые боли и уколы злых докторов, и не стесняться того, что описилась во время очередного приступа… А настоящий.

Что значит — «настоящий»? Как — «вернулся»? Откуда? И… зачем?

Катюшка обращалась к Сергею на «вы» и всегда только по заданию Лены или тёщи: «дядя Серёжа, зовут ужинать», «дядя Серёжа, перенесите швейную машинку». И всё. У неё самой к нему никаких дел не было. И никаких личных просьб. Когда он впервые попробовал погладить её волосы, Катя дико откинулась, ошпарив такими же голубыми, как у него глазами, и долго ещё не приближалась на вытянутую руку. Сергей, дав необходимую временную выдержку, попытался начать приручение заново, самыми маленькими порциями, во всём демонстрируя покорность её доброй воле. Самое большее, чего он добился — Катя перестала его бояться, не зажималась до сбоя дыхания и пятнистой красноты, когда они оставались в доме один на один. Но между ними продолжала совершенно нетронуто возвышаться китайская стена бесчувствия. Он никак не мог уловить ритм её сердцебиения. Чтобы настроить своё.

Ленка переживала страшно. И плакала, и злилась. И стыдилась. Чего стоило Сергею удерживать её от совершенно ненужных и бессмысленных ссор с дочерью. Тут время, только время сможет что-то изменить. Просто не нужно было раньше срока сжигать лягушачью шкурку.

Правда, был, всё же, и у него самого срыв. На следующий, после какой-то, совсем очередной премьеры, день он с утра взял пивка, и, заодно, по счастливому случаю, «беленькую». Шла борьба за народную трезвость, и в городе даже у блатных начались перебои с «горючкой», так что приходилось слегка подмазывать. Даже популярность не всё решала. Горбачёвские прибабахи взводили толпы одуревших от жажды мужиков до почти полного помутнения разума, тысячные толпы, осаждавшие «точки», готовы были убивать и убиваться. Им вождя недоставало. Дежурившие в местах отоваривания алкогольных талонов усиленные ментовские наряды, дабы избежать межнациональных конфликтов, «отоваривали» буйных только что введёнными «демократизаторами» строго по расовым признакам: буряты били бурят, а русские русских. Толпа гудела, шарахалась, стаптывая слабых и увечных, но всё-таки подчинялась. Из-за разлива желчи Сергей и близко туда не подходил. Чтобы не стать этим самым «вождём». Слишком уж руки чесались.

В тот день из Катиной комнаты, всё более приобретая причёсанность, выстреливали, выскакивали, выдавливались, вылетали и выливались постепенно срастающиеся кусочки бетховенской «К Элизе». Па-ра-ра, ра-ра, па-ра-рам. Па-ра-ра-рам. Па-ра-ра-рам. Вообще-то сам композитор на нотах написал «К Терезе» — «Zum Teresa», но проклятый плохой подчерк помешал желанию увековечить его тогдашнее увлечение. И вот так на свет появилась некая Элиза, которую биографы, не удосужась усомниться в прочтении авторского посвящения подслеповатым издателем, искали по всей Германии лет сто. Бедная Тереза! Сергей никак не мог устроить себе удобной позы на диване. Телевизор не смотрелся, газеты не читались. Выданная вчера на зрителя сырая, едва сведёная очередным кочевым режиссёром мерзость не отпускала. Была бы горячая вода, можно было бы принять душ. Но откуда она в центре перед первым сентября? «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано». Из-за экономических соображений они уже в третий или четвёртый раз выпускали подобное говно. Но зритель-то ел! Рай для дирекции: никаких декораций, никаких костюмов — особенно для барышень. Репетиций — неделя, много две. Даже текст не заучивали. Да какой там текст! Сопли и ненормативная лексика. Но зритель-то хавал!! Культурный феномен «перестройки» и «нового сознания». Неужели это и есть то «оно», о чём нам «не давали»? То есть, когда русская актриса с русской сцены посылает зал в тюркском направлении? Хохочущий, нет, ржущий зал. А нас-то зачем-то в детстве учили: театр — храм, сцена — алтарь. Верили-неверили, но как-то всё же в тайне надеялись, что проклятые совки не дают сказать о Боге… А на проверку вышло — о чёрте… Фиг с ним, со зрителем. И с директором. Главное то, что последние полстакана нужно всегда оставлять на догонку, на точку через часок, ибо неверное завершение возлияния ведёт к… незавершению возлияния. По доброй воле уж точно.