Пляжная музыка - Пэт Конрой Страница 47

— Нет, но мы любили друг друга, — ответил отец Джуд.

— Но почему? Откуда это влечение?

— Это не было влечением, — возразил священник. — Это была история.

— История?

— Я знал ее еще до того, как она встретила твоего отца.

— Продолжайте, — попросил я.

— Наши души находят успокоение друг в друге, — произнес священник. — Нас объединяют тайны. Старые тайны.

— Почему бы вам не говорить на латыни? Может, тогда будет более понятно, — рассердился я.

— Тебе известно что-нибудь о детстве твоей матери? — поинтересовался он.

— Конечно.

— Что?

— Она родилась в горах Северной Каролины. Выросла в Атланте. С отцом встретилась в Чарлстоне.

— Ты ничего не знаешь. Так я и думал, — усмехнулся он.

— Я знаю больше, чем вы, — сказал я и добавил: — Приятель.

Мы ехали в полном молчании, наверное, не меньше минуты, прежде чем он ответил:

— Нет, ты не знаешь… приятель.

Я припарковал машину, и мы, ни слова не говоря, торопливо вошли в больницу и направились прямо к постели матери. Я махнул братьям рукой, а священник прошествовал мимо так, словно в комнате никого не было. Его губы уже шевелились в беззвучной молитве, когда он поставил свой чемоданчик у подножия кровати и начал готовиться к соборованию. Прежде чем начать, отец Джуд встал на колени подле матери, взял ее руку, поцеловал в ладонь и тихо заплакал.

Поскольку его поведение показалось мне странным и неподобающим, я отошел к окну. Посмотрел сквозь жалюзи на реку, стараясь ничем не обнаруживать свое присутствие. Такого человека, как этот священник, трудно было согреть: в душе он был холоден как лед и занесен снегом по краям. Мне казалось, что мать предает меня своей дружбой с ним. Я услышал, как он говорит:

— Они не знают, через что мы прошли, Люси. Не знают, как мы здесь оказались.

Эти слова удивили меня не меньше, чем его слезы. Я осуждал изможденного священника за отстраненность, хотя сам, стоя возле находящейся в коме матери, не позволял себе ни малейшего проявления чувств. Мои слезы замерзли и превратились в ледник, до которого я был не в силах дотянуться. Что же я за человек такой, если не могу даже зарыдать возле постели умирающей матери? Люси учила сыновей быть твердыми и терпеливыми и поплатилась за это тем, что мы не смогли пролить ни слезинки. Я повернулся спиной к отцу Джуду, который совершал последние приготовления к соборованию.

— Соборование, — сказал я сам себе, когда священник зажег свечи и подал их мне. — Входная, — говорил я. — Евхаристия и консекрация, Господи, помилуй и исповедуй.

Найдется ли на свете хотя бы еще один мальчик, который больше меня любил бы возвышенный церковный язык? С помощью языка своей церкви я мог приблизиться к алтарю Бога, а слова, как плетущаяся роза, поддерживали меня. Я, так давно утративший веру, слышал, как церковь поет мне любовные песни, когда священник приблизился к постели матери. Слова, обретшие крылья и покрывшиеся перьями, словно заступники, плавали в воздухе вокруг меня. Эта мать, эта святая земля, эта базилика, однажды приютившая меня.

Отец Джуд надел фиолетовую епитрахиль и поднес крест к губам Люси для поцелуя. Поскольку она была без сознания и на пороге смерти, он отпустил Люси все ее грехи, и, в согласии с верой, бессмертная душа Люси заблестела, как только что отчеканенная монета. Сейчас она была белоснежной.

Отец Джуд осенил мать крестным знамением и обратился ко мне:

— Сможешь произнести ответы?

Я кивнул.

— Давно не произносил. По-английски или на латыни? — спросил я.

Он, проигнорировав мой вопрос, просто начал:

— Pax huic domui…

И во мне тотчас же проснулся алтарный служка. Я мысленно перевел слова, которые считал такими красивыми — «Мир дому сему», и ответил:

— Et omnibus habitantibus in ea. И всем в нем живущим.

Я смотрел, как отец Джуд совершает кропление святой водой. Он окропил тело матери, постель, потом меня. Подал мне черную книжечку, открытую на 484-й странице. Мои глаза упали на слова: «Да не осмелятся бесы приблизиться к сему месту, да пребудут в нем ангелы мира, да уйдет зло из сего дома. Слава Те, Господи». По моему лицу стекали капли святой воды.

Я вспомнил, как часто после загулов отца молился о ниспослании ему смерти, и, пока я произносил ответы на латыни, это воспоминание потрясло меня. Отец Джуд был теперь абсолютно спокоен: преисполненный важности церемонии, он полностью погрузился в проведение обряда.

Мы работали слаженно, как и много лет назад, когда я прислуживал ему во время мессы в аббатстве Мепкин. Он погрузил большой палец в чашу с елеем и начертил крест на веках Люси. Я читал на английском, а он — на латыни:

— Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.

Затем он так же, крестом, смазал ей уши, ноздри, губы, руки и ступни.

— Kyrie eleison, — сказал он. — Господи, помилуй.

— Christe eleison, — ответил я. — Христос, помилуй.

Под конец он помолился о том, чтобы избавить ее от происков лукавого, и попросил Иисуса принять Люси в любящие объятия после перенесенных ею страданий и испытаний в бренной и грешной жизни.

Впервые после возвращения домой я смотрел на Люси как на мать. Когда-то я жил внутри этой женщины, у нас было общее кровообращение. Когда она вкушала пищу, то питала и меня. Я пытался представить ее такой, какой она была до моего рождения, думающей о ребенке, которого носила, мечтающей, чтобы, повзрослев, он был бы близок к ней, любил бы ее, восхищался бы ею, ее крепким здоровьем, ее легендарной красотой. Может ли мальчик слишком сильно любить свою мать? Что происходит с душой, когда любовь, как, например, в моем случае, уходит и обращается на других? Как может все это произойти за время одной жизни и как, ради всего святого, это произошло со мной?

Обряд подошел к концу, и отец Джуд, сняв фиолетовую епитрахиль, повернулся ко мне и сказал:

— Ты снова в долгу перед церковью.

— Почему?

— Потому что твоя мать будет жить.

— А вы откуда знаете?

— Меня услышали, — ответил священник.

— Что за ерунда! — воскликнул я.

Священник так крепко схватил меня за запястье, что у меня онемела рука, и яростно произнес:

— Нет, Джек! Вера! Это вера.

Из больницы я ушел рано и сразу же отправился в «Пигли-Вигли» [71]купить продукты к ужину, который хотел приготовить для отца и братьев. После изобилия Кампо деʼФьори я не был готов к бедности продуктового отдела супермаркета маленького южного городка. Но человек я гибкий, особенно когда речь заходит о кухне, а потому купил фасоль, овощи, свиные ребрышки и заторопился к дому отца, чтобы успеть все приготовить.