Замурованная. 24 года в аду - Найджел Которн Страница 44

8 мая 2008 года Рудольф Майер обнародовал заявление в защиту своего клиента. Это была исповедь, сделанная Фрицлем перед австрийскими прокурорами и переданная газетчикам по его запросу. Хотя он просто пытался объяснить, если не извиниться, свое поведение – это проливало свет на темные мотивы, которые побудили его к таким действиям.

«Я вырос в бедной семье, – рассказывал Фрицль. – Отец мой был никчемным прохвостом, который все время изменял матери, и она выгнала его за порог, когда мне было четыре года, – и поделом. Так мы остались вдвоем.

Моя мать была сильной женщиной. Она привила мне дисциплину, послушание и усердие. Она дала мне возможность получить хорошее образование и рабочую практику, а сама всегда работала не покладая рук и бралась за самую тяжелую работу, чтобы прокормить нас обоих.

Она была строгой, насколько это было необходимо. Она была лучшей женщиной на свете. В каком-то смысле я был ей мужем. Дома она была главной, но я все же был единственным мужчиной в семье».

Это вызвало очевидный вопрос – связывали ли Фрицля и его мать какие-либо сексуальные отношения? На вопрос, была ли у него такого рода связь с его матерью, он ответил: «Нет, никогда. Моя мама была порядочной, самой порядочной женщиной. Я любил ее больше всего. Я восхищался ей. Очень восхищался. Но естественно, ничего такого я не делал. У нас ничего не было».

На вопрос, были ли у него сексуальные фантазии на тему его матери, он ответил: «Да, вероятно. Но я был сильным, таким же сильным, как и моя мама, и поэтому смог преодолеть свое влечение».

В то же время он утверждал, что в юном возрасте его сексуальная жизнь была в полном порядке. «Я повзрослел и потом начал ходить на свидания, завел несколько романов. А вскоре я встретил Розмари. У нее не было ничего общего с моей мамой, но я все же находил некоторое сходство. Она была так же прекрасна, но прекрасна по-другому. Она была гораздо слабее и стеснительнее моей матери».

Когда речь зашла о семье, он сказал: «Я всегда хотел иметь много детей. Чтобы дети, в отличие от меня, не росли в одиночестве, а чтобы им всегда было с кем поиграть. У меня была мечта о большой семье с тех пор, когда я был еще маленьким мальчиком. И Розмари казалась мне подходящей матерью. И это действительно так: я всегда любил ее и всегда буду любить».

Обвинители спросили после этого, что же случилось, когда в 1967 году он изнасиловал женщину. Он отвечал: «Я не знаю, что нашло на меня. Но я всегда хотел быть хорошим мужем и отцом – это правда».

Вот тогда он и начал винить в своих преступлениях нацистское прошлое. «Я признаю, что всегда ценил хорошее поведение и благопристойность, – сказал он. – Я вырос в эпоху фашизма, когда строгость и дисциплина играли важную роль. Возможно, я подсознательно вобрал что-то из этого, что вполне естественно, но я не зверь, которым пытаются выставить меня СМИ».

Но когда его спросили, что бы он подумал о человеке, подобном ему самому, он признал: «Глядя со стороны, возможно, я бы тоже решил, что он зверь и чудовище».

Он также отрицал заявление дочери о том, что он начал приставать к ней в одиннадцать лет. «Это неправда. Я не растлитель малолетних. Это началось позже, намного позже, когда она была уже внизу».

Он признался, что начал планировать плен своей дочери задолго до того, как завлек ее в подвал. «Приблизительно за два-три года до этого, – вспоминл он. – Шел 1981-й или 1982-й, когда я начал делать из комнаты в подвале камеру».

Полиция полагала, что, может быть, и вовсе шел 1977 или 1978 год, когда, по словам Элизабет, начались его приставания.

«Я достал тяжелую железобетонную дверь и оборудовал ее электрическим замком с дистанционным управлением, который открывал ее только после того, как ввести числовой код, – продолжал Фрицль. – Я изолировал весь бункер, сделав его звуконепроницаемым. Установил ванну, унитаз, кровать, плиту и холодильник. Электричество и свет уже были проведены.

Возможно, кто-то мог заметить строительные работы, но это все равно не имело никакого значения. Подвал моего дома принадлежал мне, и только мне... это было мое царство, и только я имел в него доступ. Все, кто жил там, знали это – моя жена, дети, жильцы, – и никто не посмел бы вступить в его пределы или просто спросить, чем я там занимаюсь... Я говорил всем, что там находится мой кабинет, где полно личных бумаг, касающихся только меня, и этого было достаточно – все подчинялись моим правилам».

Дойдя до похищения Элизабет, он сказал: «Едва вступив в переходный возраст, она перестала подчиняться моим правилам... Вечера она проводила в сомнительных барах, пила и курила. Я лишь пытался отвести от нее эту напасть. Я нашел ей работу официантки, но она по нескольку дней не выходила на работу. Она даже дважды сбегала из дому, связалась в это время с плохими ребятами, они были не лучшей компанией для моей дочери. Я бы мог каждый раз возвращать ее назад, но она пыталась бы снова сбежать. Поэтому мне нужно было что-то с этим делать. Мне нужно было найти место, где я мог бы удержать Элизабет, если необходимо, силой, в стороне от окружающего мира».

Он отрицал то, что держал ее закованной в наручники, цепи и тем более на собачьей привязи, как она говорила. «Это было ни к чему, – объяснял он. – У моей дочери не было возможности сбежать. Это был замкнутый круг, круг, из которого не было выхода – не только для Элизабет, но и для меня самого. С каждой новой неделей, что моя дочь проводила в заточении, мое положение становилось все безумнее. Я серьезно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Но я боялся того, что сяду в тюрьму, и того, что моя семья и все вокруг узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды не стало уже просто слишком поздно выпускать Элизабет обратно».

Только когда Элизабет оказалась запертой в подвале, он начал сравнивать ее со своей матерью, говорит он сам. Со временем у него появились сексуальные фантазии о ней, которые, как уверяет, он пытался пересилить. «Но мое влечение к Элизабет становилось все сильнее и сильнее, – говорил он. – Я знал, что Элизабет не хотела того, что я с ней делал. Я знал, что причинял ей боль, но желание отведать наконец запретный плод было слишком велико. Это было как наваждение».

Но он не только хотел переспать со своей дочерью, он также хотел завести с ней семью. «На самом деле, я хотел от нее детей, – сказал он в прокуратуре. – Элизабет, естественно, боялась рожать, но я принес ей в подвал книги по медицине, чтобы она могла подготовиться к ответственному дню. Я принес ей полотенца, дезинфицирующие средства и пеленки.

Я с самого начала задумывался о потомстве. Это казалось мне изумительной идеей: иметь полноценную семью еще и в подвале, с хорошей женой и парой детей. Я подготовился ко всем непредвиденным обстоятельствам. Каждый раз, уходя из подвала, я активировал таймер, который отпер бы двери в подвал, если бы я не вернулся по прошествии какого-то времени. Если бы я умер, Элизабет и дети были бы спасены».