Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина Страница 43

— А что касается выживания в критических ситуациях… — продолжала звезда, — Уверена, что шанс всегда оставлен. Сплоховать только от страха можно. Перепугаться, всё бросить и прекратить стремиться… — Звезда говорила уже сама себе, и теперь явно заводилась сказанным, — Все мы потенциально победители, а проигрываем чисто из психических заморочек. Вроде табкозависимости невсамделишней: когда организм прекрасно может обходиться без никотина, но психологическая привязанность не даёт бросить курить.

Обе женщины стремительно потянулись к сигаретам. Перекинулись улыбками, отметив автоматизм рефлексов: «Павлов бы нам обрадовался!» Блаженно закурили. Сейчас — с откинутыми со лба волосами и страстно подставленным солнцу лицом — звезда ещё больше тревожила Марину. Эх, спросить бы… Да как-то всё не с руки.

— По-вашему выходит, что Цветаева повесилась не потому, что жить больше не могла, а оттого, что струсила? — Марина решила вернуть тему и для подогрева полезла на рожон.

Теперь уже звезда долго и задумчиво глядела на собеседницу. В упор, без стеснения выдать заинтересованность, приподняв тёмные очки. В отличие от Марины, звезда точно знала, чем тревожится, и прекрасно понимала, кого напоминает ей собеседница…

— Выходит, что так. — ответила звезда, наконец, — Разуверилась во всемудрости природы и совершила непоправимое… Это, как одна малограмотная роженица, испугавшись крупности младенца, пробормотала «ой, мамочка, разорвёт», и, предпочтя безболезненную смерть мученической, приняла смертельную дозу снотворного. Она и предположить не могла, что природа всё предусмотрела, и кости таза раздвинутся, когда придёт время. Так и Цветаева всё испортила, потому как не знала, что у душевных сил бывает и второе, и третье, и четвёртое дыхание… Все они, поэты, такие…

— А та роженица тоже была поэтом? — зачарованно спросила Марина, которую слово «поэт» всегда — звезда подметила точно — будто гипнотизировало.

— Нет. Её вообще не было. Я её только что придумала. Для наглядности.

— Жестоко, — Марина обиделась, будто сама и была той роженицей, — Вас бы кто-нибудь придумал так, для наглядности… Посмотрела бы я на вас.

— Так ведь смотришь же…

— Марина!!! — позвали со стороны дома. Обе женщины вздрогнули и резко обернулись. Недоверчиво, как умудрённый опытом пёс реагирует на своё имя, услышанное от чужих людей.

* * *

Выписка из дневника:

Когда-то давно, я страсть, как любила компании — шум, брызги флирта, общая приподнятость настроения… Лёва — нынешний муж моей бывшей подруги Анечки — всегда на эту тему нравоучительствовал:

— Ты, Марина, глубокий, вроде, человек! Так неужто не видишь пустоту и фальшь того, что «для всех и напоказ»?

Лёва давно разочаровался в компаниях, а полюбил людей. Уединялся на любых сборищах с кем-то отъявленным, изучал, разглядывал, вытягивал сокровенное и тем кормился. Я его укоряла:

— Брать то «что для всех» — честно, а лезть в душу — противно… Захотят — сами расскажут!

— Они хотят! — горячился Лёва, — Как при расстройстве желудка, совмещённом с запором, мучаются. Они хотят испражниться, но боятся показаться неинтересными. А мой к ним интерес работает клизмою…

Теперь, когда давно в прошлом и моя любовь к компаниям, и мои полночные споры с Лёвой, мне самой приходится работать клизмой. Да ещё и в палате больных, не признающих свою болезнь.

Отношения внутри нашей четвёрки настолько уродские, что, как не старайся, ничего не путного не выдепишь… Жалею, периодически, что ввязалась в эту афёру. Всё, вроде, получается, но никогда не понятно, что же будет завтра. И Артур, и Рыбка, и Лиличка страдальчески пухнут от собственной скрытности, но пожертвовать ею отказываются, боясь показаться смешными, обнародовав собственные слабости и некомпетентность. А ведь столько можно было бы наворотить действительно классного, соберись все мы на открытое обсуждение! Пытаюсь сподвигнуть их на зачатки дружественности. Конаю под дурочку, улыбаюсь, напрашиваюсь… Плююсь в сторону, потому как на фиг они мне сдались?! Но всё же, по-Лёвовски лезу с расспросами.

Единожды попыталась не исподтишка (по-Лёвовски завлекая на личные темы, якобы из интереса к человеку, а не к делу), а открыто спросить. Постучалась к Рыбке в кабинет. Сама, без Артура:

— Геннадий, нельзя так. Ставите перед фактами, ни в чём не советуетесь… Всё ж таки интересно, что планируем… Раскрутка, вроде бы как, моя… Хоть и на вашей финансовой закваске…

Ничего не ответил мне рыбка, лишь руками развёл недоумённо. Улыбнулся корректно и отсутствующе, пожал плечами растерянно, разве что «Я не понимай по-русски!» — говорить не стал. Я уже психануть собралась. Заорать, чтоб разбить вдребезги всю эту неоправданную официальность… Но тут закопошилась Лиличка, вылезла откуда-то из-под его пиджака, высвободилась, на ходу застёгиваясь, отозвала меня поговорить к коридорным пепельницам.

— Гена — человек специфический. Ты о нём забудь, — Лиличка всегда была очень возбуждена, и театральна. С некоторых пор она покровительствовала мне, и потому щедро растекалась мудрыми советами, — Ему по статусу положено не планировать, а чужие планы утверждать. А планирует у нас всё твой Артурик, к нему и приставай… — Рыбка собирался вести секретаршу куда-то на официальный приём, поэтому Лиличка благоухала сейчас чем-то умопомрачительно сладким, ни секунды на месте не стояла, извивалась и переливалась, как змея, перламутром жакета.

— А ты? — в тот день я со всеми лезла на рожон.

— О, — она засверкала зубищами, — Я всё знаю, но ничего тебе не скажу. Ты смешная… Ты думаешь, что имеешь права требовать от нас откровенности? Денег имеешь права требовать, льгот там каких-нибудь или выходных, это да… Но откровенности?! Такая большая, а такая маленькая! Говорю тебе, спроси у Артура. Твой психологический комфорт в его компетенции.

К Артуру я не пошла, потому что и без того разговаривала с ним ежеминутно, и прекрасно знала, как первоклассно он разыгрывает открытого человека, и как ледяным лезвием взгляда обрывает разговор, если тот коснётся планов на будущее, или моего несогласия с какими-нибудь приказами в форме мягких просьб.

Например, в студии. После прослушивания первой сведённой песни, которая звучала на удивление прилично и так, будто действительно певица поработала, я восторженно закричала: «Ничего себе, из такого говна, и вдруг конфетка!» Могу себе позволить! Я действительно была неожиданно обрадована! Когда я принялась благодарно трясти наманикюренную руку звукорежиссёра, Артур мягко оттащил меня в сторону, галантно спустил с лестницы, а потом в машине, всё также мягко, наехал:

— Очень не рекомендую тебе вести себя подобным образом. Советую держать дистанцию, и ни при ком не выдавать своих эмоций, — всё это он говорил с тонкой улыбкой и обжигающим блеском бешенства в глазах.

Я взорвалась:

— Что?! Человек ночами не спит, из моих двадцати пяти дублей по строчкам удачные моменты собирает, всякой машинной фигнёй их обрабатывает, к правильным ноткам подгоняет, а я даже поблагодарить его не могу?!