Пастух своих коров - Гарри Гордон Страница 42

Вечером, когда Яков Семенович писал письма при настольной лампе, Ксюша тихо вошла и придвинула табуретку.

— Яков Семенович, — жалобно сказала она. — Давай я тебе почитаю из романа.

Ксюша читала о страданиях наследницы престола Анастасии в сыром бараке Гулага, о заветном перстне с инициалами августейшей родительницы. Речь повествования была изысканна, осатанелая духовность перемежалась дымящейся наваристой порнографией.

— Это будет бестселлер, — объяснила Ксюша.

— Зачем тебе это надо, — огорчился Яков Семенович.

— Какой ты глупенький, Яшик! Жить надо сейчас! Отчего бы и тебе не написать…

— Нет уж. Только после вас, — вздохнул Яков Семенович.

3.

Макар уныло ковырял целину у забора — понадобилась теще среди лета очередная порция гороха для деток. Мало как будто.

— Здравствуйте, — раздался женский голос. — А есть кто-нибудь из взрослых?

Макар растерянно огляделся — дети, вроде бы, еще спят.

— Ой, — смутилась женщина и рассмеялась. — Я имела в виду, кто-нибудь из женщин.

— Да-а? — вопросительно откликнулась Евгения Георгиевна, появившись на крыльце.

— Здравствуйте. Я с того берега. К вашему Славе за молоком иногда хожу. А муж в лодке сидит. Я что хотела… Могла и у молодого человека спросить, но женщины, мне кажется, ближе к таким вопросам… Это правда, что вы строите часовню? Ну, не вы, а…

— Правда. Правда и то, что главный строитель исчез. Поехал за благословением и уже две недели как…

— Но ведь построят?

— Я думаю, да. И материал завезли, и ребята там вроде ковыряются, шкурят.

— В таком случае, — женщина развернула зажатый в кулаке носовой платок, — мы хотели бы принять посильное участие. Вот, не передадите ли, кто у них главный, семьсот рублей? Не Бог весть что, конечно, но от души.

— Конечно, передадим. Спасибо. Вот Макар сейчас и отнесет к Митяю.

— К Митяю не пойду, — с тоской сказал Макар, глядя вслед уходящей женщине. — Вот Георгий приедет…

— Когда еще приедет! Тебе надо, Макарик, держать это в голове?

— Я лучше Якову Семенычу отнесу.

— Прекрасно. И отнеси.

— Когда?

— Да хоть сейчас. Горох подождет. Не к спеху.

От выселок до избы Якова Семеновича было метров триста, и Макар с наслаждением вкушал каждый свой шаг. Нельзя сказать, что его не выпускали, но для праздных прогулок нужен веский повод, а повода такого Макар не находил, прежде всего в себе. Проходя через перелесок, он вильнул даже в глубину, метров на десять, и тут же был одарен крепким подосиновиком с бледно-розовой шляпкой. Всё не с пустыми руками к Якову Семеновичу. Макар не писал с натуры, еще в студенчестве бросил это бесполезное занятие и сейчас, глядя на испятнанные солнцем чешуйчатые стволы сосен, он лишний раз убеждал себя в правоте.

Если Яков Семенович на рыбалке, придется сразу возвращаться домой, хотя можно выйти на бережок и покричать и помахать рукой.

Яков Семенович лежал на кровати, глядя в потолок.

— О, ангел-производитель, проходи, — обрадовался он. — На ловца и зверь бежит.

— Что ж я такого зверского совершил?

— Сейчас совершишь. А ты, собственно, каким ветром?

Макар объяснил и передал деньги. Яков Семенович вздохнул:

— Вот куда он пропал! Все горит синим пламенем. Да и кто сказал, что должно получиться! По Сеньке и шапка.

— У вас, вроде, девушка какая-то завелась, — попробовал Макар сменить тему, но тема не сменилась, а стала острее.

— Вот именно, — взревел Яков Семенович, — девушка… Конь с яйцами, а не девушка. Одно хорошо — уже неделю убегаю из дома, шкурю с мужиками. Мужики тоже: у Ваучера руки вообще не растут, ни откуда. А этот, Леня, все время лыбится. Хотя, может, и грешу — а вдруг у него гримаса такая, парез или что там… Ладно, Макарик, у меня к тебе дело. Поможешь, раз уж пришел?

— С удовольствием, только если не долго.

— Пойдем, покажу.

За домом на высоких перекладинах красовалась среди зелени черная лодка.

Макар прищурился.

— Интересно, — склонил он голову набок.

— Пупок надорвал, пока тащил от берега. Текла немного. Видимо, дерево было не выдержанное. Ничего, проконопатил, залил герметиком, теперь не течет. А надо, Макарик, белое слово написать, «Анюта», с двух сторон. Белила есть. Эмалевые. Вот только кисти нет. У тебя ведь наверняка…

Макар задумался. Идти домой за кисточкой. Дети уже, скорее всего, проснулись. Сяся глянет проникновенно черными своими глазами и дружески, понимающе скажет: «Ты можешь идти куда угодно, ты свободный человек, только у меня не восемь рук, и у Таси температура, и мама не железная». Вот это «куда угодно» у нее особенно хорошо получается.

— Обойдемся без кисточки. Нет ли у вас, Яков Семеныч, плотной бумаги? Можно оберточной. Трафарет вырежем и тряпочкой оттампоним.

— Я всегда говорил, Макарик, что ты великий художник. Карл Брюллов. Сапожный нож пригодится?

Макар провел по бумаге две параллельные линии и покрутил головой.

— Не крупновато ли? — кротко спросил Яков Семенович.

— В самый раз, — бодро ответил Макар и, подумав, убавил два сантиметра. — Теперь в самый раз.

Пустячная эта работа заняла более часа. Яков Семенович двумя руками прижимал трафарет, Макар на корточках терпеливо тыкал полусухой тряпочкой. Работать было неудобно — Яков Семенович, нависая, толкал Макара в спину твердым животом.

— Ну вот. А перемычки потом соединю, когда приду с кисточкой.

— Что ж, мастер, это дело надо обмыть…

Макар беспокойно глянул на небо.

— Уж скоро закат. Мне, наверное, пора. Небось, беспокоятся.

— Ну, прямо Золушка, — усмехнулся Яков Семенович. — Давай хоть по рюмашке, я долго не задержу.

Под кустом терновника он поставил на табуретку миску холодной жареной рыбы, кружку с какими-то бобами, оказавшимися молодой картошкой — вот, копнул куст на проверку, — открыл стеклянную банку.

— Эта дура привезла маринованные грибы. Сюда, в деревню. Представляешь? Что ж, попробуем.

— А где она, кстати?

— Шляется где-то. У нее полная деревня корешей. Может, у Маргариток, может, у Нелли. Она это называет «пойти в люди». Да ну ее. А ты заметил, Макарик? Чем меньше нам нравится человек, тем больше мы о нем говорим. Мимо добра мы проходим, не замечая, а зло не оставляет нас равнодушными. Как это с точки зрения богословия?

— Так ведь еще Гумилев, Лев Николаевич, заметил, что исторические периоды темнее всего для нас в годы относительного благополучия.