Оранжерея - Андрей Бабиков Страница 42

Это было мое второе sic(значение можете найти, полистав словарь), после которого я решил досидеть до конца представления. Еще один совет опытного сердцеведа: на Вас долж­ны быть настоящие золотые «цацки», чтобы люди Вам верили. Отнесем его к разделу «внеш­ний вид актера». Но это — в сторону, как вы­ражается один мой знакомый, владелец бан­ка. Вернемся к нашим подсчетам. Итак, сперва было 80, Далее, согласно устному договору, 200 марок двумя купюрами, достоинством в 100 марок каждая, я отдал за (как оказалось, еще более иллюзорное) право обладать Вами, дорогая, с 10 часов вечера четверга 16 марта до 8 часов утра пятницы 17 марта (по Грин­вичу): всего 10 часов непрерывного хрономет­ража, или 600 скоротечных минут, больше по­ловины из которых уже истекли к моменту написания этой фразы (за окном снова заря­дил дождь, будь он проклят). В этой сцене я легко мог бы заупрямиться и сторговать ма­рок пятьдесят или даже семьдесят, да Бог с ними, речь не о том. Цена не имела значения, и я знаю еще только двух человек в городе, ко­торые могут себе позволить сказать так.

В свою очередь я охотно признаю, что мое упоминание о комендантском часе с точки зрения современной психологии было жалкой уловкой. Но, заметьте, не с литературной. Оно понадобилось мне, чтобы сдвинуть все дейст­вие с мертвой точки и перейти к следующему акту. Едва ли у Вас, конечно, не было запасного варианта на случай отступления, чай не впер­вой (как говаривал один оранжерейный сто­рож «во дни моей первой любови»), хотя пер­спектива вновь ублажать пожилого портье за возможность переночевать в его луком пропахшей комнатенке Вам не слишком улыбалась. Но и это тоже — в сторону. Будем милосердны Идем дальше (если Вы успеваете за мощным хо­дом моей мысли): еще 100 марок я отдал на­шему славному портье за номер (кстати, он оплачен до полудня, имейте в виду) и положил ему в шершавую лапу еще десять за растороп­ность. Что же у нас выходит, Мария? Всего 390 марок новыми, месячное жалованье трубо­чиста или помощника мясника, спущенное (это именно то слово, что мне нужно) за один до­ждливый вечер. Кажется, я ничего не упустил. Не так уж плохо, Мария, не правда ли? Теперь можете проверить мои расчеты.

Пока я все это пишу, Мария, сидя за столом, спиной к Вам, Вы преспокойно спите в оплачен­ной мной мягкой постели, и я могу сделать с Вами, что захочу, — вытолкать в шею на тем­ную мостовую, задушить подушкой, а потом самому выброситься из окна (дефенестраций у нас в роду еще не было) или насладиться Вами (это громко сказано, но пусть останется так) каким-нибудь экзотическим способом, предва­рительно связав Ваши хрупкие руки галстуком. Подумайте об этом, Мария, в третий раз пере­читывая эту заметку за завтраком, хоро­шенько подумайте об этом.

Кладу еще 10 марок для ровного счета с условием, что Вы купите себе как бы от меня букет цветов.

Не понимаю, зачем я так многословно про­щаюсь с Вами (ибо, когда Вы проснетесь, меня уже здесь не будет), наверное, оттого, что ме­ня не оставляют разного рода сомнения. А что, если все это совсем не так, что, если это только игра моего воображения, и нет у Вас ника­кого брата, и все как-то само собою сложилось, что этой ночью мы оказались вместе в одном номере, и в ресторане просто подняли иену на шампанское, а в коробку дорогих папирос под­ложили дешевых? Не знаю. Может быть, я толь­ко хочу уверить самого себя, что я не из тех, кто толкается у окошка театральной кассы, требуя вернуть деньги за билет, что в этом театре я — хозяин и что мне довольно хлоп­нуть в ладони, чтобы в зале погас свет.

Берегите себя, Мария, и не расстраивайтесь из-за одного провала. Вам попросту попался слишком взыскательный зритель.

Baш MN.

6

Было сырое мартовское утро с пронзительно-свежей подоплекой. Пахло талыми льдами и печ­ным чадом. Ветер ни с того ни с сего вдруг при­нимался грубо наклонять деревья и трепать кусты измученной, исхлестанной рощи, доверчиво сбе­гавшей с Градского холма к самой набережной. Старый Город с ералашем крыш и преизбытком углов, теснящих узкие улицы, остался позади — пустой, оцепенелый, настороженный, как будто взятый в осаду кипевшей со всех сторон рекой. Над ее возмущенной поверхностью носились кло­чья тумана, а вдоль покатой улицы, по которой шел Марк Нечет с тяжелым чемоданом в руках и легкой болью в висках, обгоняя его, шурша изо­дранным крылом, как подбитая ворона, волочил­ся смятый газетный лист, на перекрестке вздумавший было подняться в воздух, но только закружив­шийся по спирали низко над вымощенной камнем мостовой в облачке склонного к левитации посто­роннего мелкого сора: окурков, опилок, оберток

На Южном причале негде было яблоку упасть. Полиция с трудом удерживала толпу, ломившую­ся к запертой на засов калитке перед трапом. Этот узкий дебаркадер, вновь начавший принимать ко­рабли после того, как река затопила Городскую пристань, был знаменит тем, что именно к нему в 1935 году пришвартовал свою яхту герцог Йорк­ский, будущий король Великобритании Георг VI, тот самый Георг, который в официальной речи во Дворце перед собранием островных нобилей и адмиралов, мучительно заикаясь и потрясая в воздухе сухопарой дланью, заявил, что «Англия никогда не оставит княжество Каскада в трудную годину (the t-time of t-trouble)». Теперь, опасно кре­нясь под боковым ветром и отчаянно работая вин­тами, к этому причалу подходил старый обшар­панный «Шибеник» — небольшой пакетбот, кур­сирующий между Запредельском и Одессой.

Зайдя под навес, Марк принялся шарить глаза­ми в толпе, ища Максима Штерна. Его обступали испуганные, усталые, незнакомые и какие-то оди­чавшие люди, с раннего утра дежурившие под до­ждем перед закрытыми воротами пристани, лелея призрачную надежду попасть на корабль и бежать с островов.

— Посадка только по билетам. Всех прочих прошу освободить проход! — надсаживался в ру­пор портовый офицер, взобравшись на чей-то сун­дук — Повторяю...

Это был как бы солист в смешанном хоре, всту­павший через равные промежутки со своей суровой и однообразной партией: уверенный драмати­ческий баритон, при исполнении. Остальные голо­са, как в финале оперы «Борис Годунов», сливались в один тревожный гул, из которого можно было уловить лишь отдельные фразы:

— Дорогу, дорогу, господа! У меня пропуск

— ...А я вам объясняю: все суда идут по рас­писанию. Нет, только два направления: Одесса и Севастополь. Не знаю. Да, можете сойти в Нижнесальске. Не знаю. Он не резиновый. Это меня не касается.

— ...Освободить проход! Повторяю...

— Нет, следующий корабль берет на борт толь­ко граждан Франции. Вы француз? Что значит, как посмотреть?

— ...Хотя бы до Херсона, а там поездом...

— Как ты мог забыть мою новую виолончель? Нет, папа, ты мне скажи: как ты мог...

— Егор! Е-гор! Где же тебя носит, бездельник, иди скорей!

— Эх, эх, конец Запредельску. Я говорю: это конец.

— Оставьте меня в покое, я ничего не знаю! Я здесь присутствую как частное лицо!

— Эй, полегче! Смотри, куда прешь!

— ...Нет, папа, ты мне скажи...