Оранжерея - Андрей Бабиков Страница 41

«Пойду выкурю папироску перед сном», — ска­зала она, вновь беспомощно зевая, и вышла из комнаты.

Когда он, посвежевший, влажновласый и аб­солютно трезвый, вернулся к месту их случайной случки поперек широкой кровати, она уже, раз­метав волосы по подушке и приоткрыв рот, без­звучно спала. На ключице посверкивал золотой ключик В хрустальной пепельнице на тумбочке, что с ее стороны, лежал раздавленный червь недокуренной папиросы. У нее и у него время явно шло по-разному, он то и дело отставал, споты­кался, никак не мог ее нагнать. Марк открыл ок­но, чтобы выветрился табачный дым. Внизу хо­лодновато блестела пустынная мостовая. Все ли будет разом кончено, если прыгнуть с такой вы­соты, или придется еще лет двадцать дремать в инвалидном кресле? Он обошел кровать и, не сни­мая халата, лег со своей стороны. По потолку кра­лись вороватые тени. Мелко тикал его старень­кий «Улисс». Дождь, похоже, перестал. Вдруг он явственно услышал глухой звук далекого выстрела, как будто лопнул тугой пузырь тишины: «ах!», и через секунду, с отвратительной поспешностью, подряд еще два сухих хлопка: «ах! ах!». Марк по­вернулся к Марии: не проснулась ли? Она лежала на боку, лицом к нему, одну голую руку положив поверх одеяла, другую спрятав под подушку. От нее все еще слабо пахло олеандром и мускатом — «конечная нота», как говорят парфюмеры. Сон, разгладив ей черты, как будто снял с нее еще один тонкий слой лет, а уличные тени скрадывали не­достатки кожи, стирали морщины, и теперь Марк со смутным ужасом глядел, как она стремительно молодеет, превращаясь в его давно забытую юную любовницу, гимназистку на усыпанной желтыми листьями веранде, соседскую девочку на велоси­педе, его десятилетнюю дочь, уснувшую с альбо­мом почтовых марок на коленях. Странное дело, он не испытывал к ней больше никакого жела­ния. И было что-то дикое в том, что он лежал с этой обнаженной и абсолютно незнакомой де­вицей в одной постели. Кажется, даже не спросила, как его зовут. Да, еще, милый, еще, о! И по­думалось между прочим: вот и жизнь прожита.

Сна не было ни в одном глазу. Не стоило пить кофе на ночь, пусть и дарового. В лопатку упи­ралось что-то твердое и маленькое. Пропавшая запонка. Принц на горошине. Помаявшись часа три и так толком и не уснув, он встал и пошел в ванную пить «оду.

Выключатель сухо стрельнул, и свет плафона вновь больно ударил по глазам. Кажется, именно в этом номере застрелился барон фон Валь, ко­гда его бросила юная Потоцкая? Громкая была история. В кармане его кителя нашли француз­скую предсмертную записку. Войдя в сумрачную комнату с зашторенными окнами, денщик поло­жил на низкий столик срочное письмо для него, полагая, что его господин попросту задремал в кресле у камина, и на цыпочках вышел, тихо при­крыв за собою дверь, хотя барон вот уже несколь­ко часов как не был способен принимать земную корреспонденцию и обращать внимание на де­ликатность прислуги... Или это случилось этажом выше?

Жмурясь, Марк открыл воду и нащупал на стек­лянной полочке стакан. На него глядело обеску­раженное лицо с мутными глазами, рассыпанны­ми волосами и первой, наждачной, щетиной на впалых щеках. Потушив в ванной свет, он вер­нулся в комнату, сел за письменный стол у окна и зажег лампу на подвижной ножке. Некоторое время он посидел без движения, прислушиваясь к туманному звучанию до-минорного вальса Шо­пена, едва-едва доносившемуся откуда-то из-за сте­ны. Игравший быстро взбегал по спирали музы­кальной лестницы все выше и выше, скользя кончиками пальцев по гладким перилам (она ждет, он еще успеет сказать ей, убедить ее), и вдруг, будто оступившись, осекся в самом нежном ме­сте. Марк еще посидел немного в той же позе (холодный лоб упирается в правую ладонь, левая рука простерта на столешнице), надеясь, что му­зыка возобновится. Этого не случилось, но она продолжала еще некоторое время сама собой зву­чать в его голове по мнемонической инерции, болезненно трогая какие-то очень чувствитель­ные части из его прошлого, с каждым витком все больше и больше истончаясь, отлучаясь от свое­го материального источника, превращаясь в реп­родукцию репродукции, пока не обратилась в яр­кое облачко уже неразличимых обертонов и не истаяла совсем. Тогда Марк встряхнулся и при­нялся рыться в выдвижном ящике стола.

Он нашел там обычный набор писчебумажных принадлежностей: конверты, шариковую ручку, от­рывной блокнот и листы фирменных бланков гос­тиницы.

Во дни его молодости, когда он нередко оста­вался на ночь-другую в «Углах», писчая бумага была веленевая, высшего сорта, конверты были несколь­ких видов и цветов, на разные случаи жизни (де­ловое письмо, поздравительная открытка с упи­танным швейцаром в синей ливрее у сверкающих дверей, любовное послание и даже крохотные конвертики для визитных карточек), теперь же постояльцам скромно предлагалась щуплая стопка желтоватых листов средней гладкости, сквозисто-тонких, почти плюр, на обороте писать нель­зя, сильно нажимать на перо тоже. Он выбрал отрывной блокнот, растормошил спящую ручку, сделав несколько пробных росчерков (Нечет, Марк Нечет, homo scribens [61]), перевернул страни­цу и начал писать — как уже когда-то очень дав­но было, именно так, ночью, у окна, он сидел и писал в номере, но когда это было, он не мог вспомнить.

Через час, когда за окном уже рассвело, он поднялся из-за стола, вынул из бумажника десять марок, вложил их в исписанные листки блокнота и положил поверх ее платья на стуле. Затем он не торопясь оделся, ввинтил в манжеты (правый все еще был неприятно-влажным) запонки, за­шнуровал ботинки, повязал галстук. Да, вспом­нил. Конечно, как он мог забыть. Той ночью тре­щали в камине березовые поленья, а за окном было все в снегу, мягкая зимняя тишь, и от его шинели в номере пахло цветами.

Он еще с минуту постоял над мирно спящей девицей, прислушиваясь к ее дыханию и думая о чем-то, что не имело к ней уже никакого отно­шения. Наконец, он посмотрел на часы и вышел в коридор, оставив ключ от номера с внутренней стороны двери.

Дорогая Мария!

Носить это имя Вам не очень-то к лицу (и я Вам настоятельно рекомендую заменить его на что-нибудь более эффектное, на Жанну или Анжелину), но пусть оно будет чем-то вроде Вашего пробного сценического псевдонима, тем более что разыгранный Вами и Вашим брат­цем фарс вышел на славу. Да, Вы не ослыша­лись, я говорю «вашим братцем», потому что у этого ловкого парня такие же редкие светло-зеленые глаза, что и у Вас, Мария, и та же ма­нера вопросительно вскидывать одну бровь: согласитесь, не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы заметить это.

Игра и вправду была впечатляющей. Прими­те мои поздравления. Полагаю, что легкий грим и пара цветных контактных линз (только ни в коем случае не очки — это сразу насторажива­ет), а также сдержанность по отношению к чужим бумажникам (для него) и обновление гар­дероба и несколько уроков сценического мастер­ства у отставного актера в потертой бар­хатной куртке (для Вас) вознесут Ваше искус­ство на недосягаемую в городе высоту. Что до меня, то я почти попался, но обо мне — позже.

Итак, Мария, подведем итоги. 80-марок (не считая чаевых) я заплатил за Ваш иллюзорный обед с шампанским в компании с ходульным пер­сонажем в дорогом галстуке — подробность яр­кая, браво. Кстати, о дороговизне: с каких это пор «Moet» в «Углах» стал стоить полсотни (де­тали, Мария! внимание к деталям!), если за него никогда не просили больше сорока? Это было первое sic, отмеченное мною как бы на полях Еще там упоминались, кажется, трюфли, рос­кошь юных лет. Это напрасно. Смею предполо­жить, что Вы ихвжизнине нюхивали, все равно, пъемонтских ли или черных, — хотя у Вас все еще впереди. Хочу все же надеяться задним чис­лом, что Ваш братец не мучил Вас весь вечер голодом и вынес Вам хотя бы тарелку остыв­шего супу из кухни. И наконец последнее, дорогая Мария и компания (кстати, портье тоже уча­ствует?), чтобы покончить с темой ужина: про­стите, но «RoyalBlend'oM» там тоже не пахло.