Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани Страница 41

Я отказался от приглашения, сославшись на то, что вечером у меня неотложное дело, и побежал за Перотти, который был уже в конце коридора.

Не проронив ни слова, мы быстро подошли к винтовой лестнице, которая вела наверх, в башенку-фонарик. Я знал, что комнаты Миколь выше всех других помещений дома, только на один лестничный пролет ниже чердака.

Я не заметил лифта и пошел по лестнице.

— Вам хорошо, вы молодой, — ворчал Перотти, — однако и для вас сто двадцать три ступеньки — немало. Не желаете воспользоваться лифтом? Он, знаете ли, работает.

Без лишних слов он открыл дверцу внешней решетки, потом дверцу кабины и отошел в сторону, пропуская меня вперед.

Войдя в кабину, допотопную коробку, украшенную блестящими деревянными панелями винного цвета, с искрящимися хрустальными пластинами, с гравировкой (затейливо переплетенные М, Ф и К), я почувствовал в горле острый, немного удушающий запах, напоминавший запах плесени и застоявшейся воды, заполнявший все это замкнутое пространство. В то же время меня охватило тихое чувство, какой-то фатальной успокоенности, меня занимала, как это ни смешно, только одна мысль: где я уже чувствовал этот запах? Когда? Я спрашивал себя и не находил ответа.

Кабина медленно поползла по лестничному пролету. Я вдыхал запах и смотрел на спину Перотти, обтянутую полосатой тканью пиджака. Старик предоставил в мое полное распоряжение скамеечку, обитую бархатом. Он стоял передо мной на расстоянии вытянутой руки, сосредоточенный, напряженный, держась одной рукой за латунную ручку двери лифта, а другую положив уверенным жестом на панель управления, поблескивавшую латунными кнопками. Он замкнулся в особом многозначительном молчании и казался совершенно недосягаемым. Вот тут-то меня осенило, и я все понял. Перотти молчал не потому, что не одобрял Миколь, которая хотела принять меня в своей комнате, как я в какой-то момент вообразил себе, а потому что возможность управлять лифтом — это случалось, наверное, не часто давала ему чувство удовлетворения, такое сильное, такое сокровенное, такое тайное. Лифт был ему так же дорог, как карета, стоявшая внизу, в гараже. На эти вещи, на эти почтенные свидетельства прошлого, которое принадлежало и ему самому, распространялась его истовая любовь к семье, которой он служил с юношеских лет, его яростная верность, верность старого домашнего животного.

— Хорошо идет, воскликнул я. — Какой он фирмы?

Он американский, ответил Перотти, повернув ко мне лицо, на котором появилось то особое выражение презрения, за которым крестьяне часто прячут восхищение. — Он тут уже сорок лет, но выдержит хоть целый полк.

— Наверное, это Вестинхауз, — сказал я наугад.

— Ну… не помню точно… что-то вроде этого, — проворчал он в ответ.

И он стал мне рассказывать, как и когда лифт установили. И только резкая остановка кабины заставила его прервать свой рассказ, что он сделал с видимым неудовольствием.

II

В том состоянии души, в котором я находился в эти минуты, — а я был спокоен и не строил себе иллюзий, — прием, который оказала мне Миколь, меня удивил и был мною воспринят как неожиданный и незаслуженный дар судьбы. Я боялся, что она плохо со мной обойдется, будет равнодушно-жестока, как обычно в последнее время. Но как только я вошел в ее комнату (пропустив меня вперед, Перотти закрыл дверь у меня за спиной), я увидел, что она улыбается благосклонно, мило, дружески. И вовсе не любезное приглашение проходить, а эта ее сияющая улыбка, исполненная нежности и прощения, позволила мне оторваться от двери в начале комнаты и подойти.

Я подошел к кровати и остановился в ногах, положив руки на спинку. Миколь была укрыта одеялом только по грудь. На ней был темно-зеленый пуловер с высоким воротом и длинными рукавами, золотой медальончик-шаддай блестел на темной шерсти, за спиной у нее были две подушки. Когда я вошел, она читала — французский роман, как я успел заметить по бело-красной обложке — и, наверное, это чтение, а не болезнь вызвало на ее лице следы усталости. Нет, она была красива, она всегда красива, говорил я себе, оправдывая ее, а сегодня она красива и привлекательна, как никогда.

Рядом с кроватью, у изголовья, стоял столик на колесиках из орехового дерева с двумя полочками: на верхней стояли зажженная настольная лампа, телефон, красный керамический чайник, две белые фарфоровые чашки с золотой каймой и альпаковый [19]термос. Миколь наклонилась, положила книгу на нижнюю полку и пошарила рукой в поисках выключателя, который свисал с противоположной стороны. Бедняжка, сказала она вполголоса, и нужно же было заставлять меня так долго скучать! Свет наконец зажегся, и она удовлетворенно вздохнула.

Она говорила, как обычно, даже больше, чем обычно, на своем собственном языке, на «финци-континийском», о «мерзкой» простуде, из-за которой лежит уже четыре дня, о таблетках аспирина, с помощью которых она, тайком от папы, а еще больше от дяди Джулио, ярого врага всех потогонных средств (их послушать, так они вредны для сердца, но ведь это неправда!), пыталась, хотя и безуспешно, ускорить выздоровление; о бесконечных тоскливых часах, проведенных в постели, когда ей ничего не хотелось делать, даже читать. Да, о чтении: когда-то, в те дни, когда ей было лет тринадцать и она болела всегда с высоченной температурой, она могла проглотить за несколько дней толстенные книги, такие, например, как «Война и мир» или все тома «Трех мушкетеров», а теперь, когда она слегка простужена, ей едва удается прочитать какой-то тощий французский романчик, где и текста-то почти нет.

— Ты читал «Избалованных детей» Кокто? — спросила она, доставая книжку с полки и протягивая ее мне. — Очень неплохо, даже шикарно. Но вот помнишь «Трех мушкетеров», «Двадцать лет спустя», «Виконта де Бражелона»? Вот это были романы! И будем откровенны, гораздо «шикарнее».

Вдруг она замолчала.

— Ну что ты там встал? Боже мой, ты, как ребенок! Возьми-ка вон то кресло! — она показала, какое именно. — А теперь садись рядом со мной.

Я поспешил выполнить все указания. Но оказалось, что этого недостаточно. Теперь я просто должен был что-нибудь выпить.

— Что тебе предложить? — спросила она. — Хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — ответил я. — Я не пью чай перед ужином. Когда пьешь воду, исчезает аппетит.

— Может быть, немного скивассера?

— Но ведь все равно, что пить.

— Он горячий! Если я не ошибаюсь, ты пробовал только летний вариант, холодный, со льдом. Он, строго говоря, неправильный, просто малиновая вода.

— Нет-нет, спасибо.

— Боже мой, на тебя не угодишь, — вздохнула она. — Хочешь, я позвоню, и тебе принесут аперитив? Мы никогда не пьем аперитивы, но думаю, что у нас должна быть бутылочка «Кампари». Перотти, добрая душа, конечно, знает, где ее найти.

Я покачал головой.

— Ну, ты ничего не хочешь! — протянула она разочарованно. — Что ты за человек!