Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло Страница 41

Я знал, что мадам Несторофф живет на улице Меченате, в небольшом богатом квартале, где сдаются меблированные комнаты. Меня встретила горничная (без сомнения, ей заранее сообщили о моем визите), она была слегка смущена, поскольку, в соответствии с указаниями хозяйки, ожидала увидеть меня с барышней. А так она не знала, что и думать. Посему меня сначала оставили дожидаться у порога.

— Вы один? А что же ваша подружка? — спросила Несторофф потом, уже в гостиной. Но вопрос угас на середине, где-то между «один» и «подружка», он иссяк, повинуясь непредвиденной смене ее настроения. Слово «подружка», кажется, так и не прозвучало.

Эта непредвиденная смена настроения была связана с моей бледностью, замешательством и враждебностью во взгляде.

Увидев меня, она сразу поняла причину моей бледности и замешательства и сама побледнела; на глаза у нее навернулись слезы, голос дрожал, и тело дрожало, и очертания его расплывались у меня на глазах, она походила на призрак.

Вознесение ее тела к чудесной, неземной жизни — тела, озаренного таким светом, каким она даже во сне не мечтала увидеть себя озаренной, окутанной, согретой, в нежных лучах, в триумфальном единении с природой, чье празднество цветов ее глаза отродясь не видали, — это вознесение ее тела было шесть раз чудесным образом повторено (на это способны только искусство и любовь) Джорджо Мирелли на шести полотнах, вывешенных в этой гостиной.

Запечатленная навечно в божественном сиянии, которым он наделил ее, она купалась в теплом свете, в дивном смешении красок. Но лишь на картинах. А женщина, стоявшая передо мной, что такое она была? В какой бесцветный омут, в какую скверну реальности она опустилась? И она еще осмеливалась красить себе волосы в этот странный медный цвет, волосы, которые на шести полотнах своим естественным цветом придавали столько выразительной чистоты ее внимательно-настороженному лицу, озаренному едва заметной улыбкой, и взгляду, устремленному к далекой, грустной мечте?

Она сникла, сжалась, словно стыдясь самой себя под моим взором, явно выражавшим жалкое презрение. По тому, как она на меня посмотрела и с какой болезненной судорогой сжала губы и нахмурила брови, я понял: она чувствовала, что не только заслуживает моего презрения, но и разделяет его и благодарна за него; она смаковала наказание за свое преступление и свое падение. Она подурнела, перекрасила волосы, обрекла себя на жизнь убогую и ничтожную, сожительствовала с грубым, буйным мужланом — и все это, чтоб себя наказать. Да, тут все ясно. И пусть отныне никто к ней не приближается — так решила она; пусть никто даже не пытается вытащить ее со дна, где она жила в ненависти и презрении к самой себе, на которых покоилась ее гордость, ибо только в твердом и горделивом намерении себя ненавидеть она вновь обретала ту солнечную мечту, которая на краткий миг ворвалась в ее жизнь, и тогда она могла дышать, мечту, воплотившуюся в вечном сияющем чуде тех шести холстов.

Она сама (Альдо Нути и все прочие тут ни при чем), жестоко возненавидев себя — так, как только может возненавидеть себя человек, — отказалась от этой мечты, бросилась из нее прочь. Почему? Ах!.. Причины, видимо, надо искать не здесь, а где-то вдалеке отсюда. Кому известны пути души? Страдания, обманы и иллюзии, внезапные гибельные решения… Дело было, вероятно, в том зле, что еще девочкой терпела она от мужчин, в пороках ее бесприютной молодости и разврате, в который она окунулась с головой и который, как она полагает, ранил ей сердце до такой степени, что она перестала чувствовать себя достойной светлого юноши с его любовью, которая могла это сердце возродить и наполнить радостью.

Рядом с этой падшей женщиной, бесконечно несчастной и в несчастье своем отвергнутой всеми и снискавшей всеобщее презрение, но главное — ставшей врагом самой себе, какое уныние, какая тоска вдруг охватили меня: до чего мелкими и никчемными были случаи, в которых я оказался замешан, люди, с которыми я имел дело, — жалкими, пустыми, а ведь я придавал большое значение тем людям, их действиям, чувствам! Нути показался мне болваном, глупым, нелепым, гротескным в своей легкомысленной фатоватости модного франтика, потрепанного и помятого в своей безупречной накрахмаленности, замаранной кровью.

Какими глупыми, несуразными и гротескными представились оба Кавалены, муж и жена. Глуп был Полак с его видом непобедимого полководца. И, главное, глупа была роль, которую я себе навязал: роль утешителя, с одной стороны, охранителя — с другой, и (я догадывался об этом в глубине души) спасителя — а то как же! — несчастной малышки, на которую беспорядочная жизнь в семье нацепила роль, схожую с моей, роль спасительницы молодого человека, которому на спасение было начихать.

Из-за этого отвращения к ничтожности собственной жизни я вдруг почувствовал себя отчужденным от всех, от всего, в том числе от самого себя; я был обескровлен, опустошен, лишен интереса ко всему и всем и преобразился в то, что я есть: бесстрастный кинооператор, вращающий ручку съемочного аппарата. Мной владела лишь мысль, что весь этот шумный, головокружительный механизм жизни не может произвести ничего другого, кроме глупости. Тягостной, вязкой и гротескной глупости! Что за люди, события, страсти, что за жизнь в такое время, как это! Вокруг сплошное безумие, преступления или глупость. Жизнь, достойная кинематографа! Взять хоть эту женщину, подле которой я находился, с волосами цвета меди. Там, на шести полотнах, — солнечная мечта юноши, который не смог жить в такое время, как нынешнее. А здесь — женщина, отказавшаяся от этого сна, от этой мечты и угодившая в кинематограф. Ну же, машинка, за работу! Будет тут драма или нет? Вот героиня.

— Внимание, мотор! Снимаем!