Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло Страница 40

Записка от Вари, доставленная сегодня утром в восемь (неожиданное и загадочное приглашение навестить ее с синьориной Луизеттой перед поездкой на «Космограф»), вынудила меня отложить отъезд.

Я стоял с запиской в руках, не понимая, что думать по этому поводу. Луизетта, уже готовая выходить, прошла по коридору мимо моей комнаты. Я окликнул ее:

— Взгляните. Прочтите.

Она бросила взгляд на подпись и, как водится, стала пунцовой, а потом белее полотна. Прочла. В глазах читалась враждебность, на лоб легла тень сомнения и страха. Она спросила сдавленным голосом:

— Что ей надо?

Я развел руками — не потому, что не знал, как ей ответить, а чтобы выслушать сперва ее суждение.

— Я не поеду, — возбужденно сказала она. — Что ей от меня надо?

— Наверняка узнала, — ответил я, — что господин Нути расквартировался здесь и…

— И что?

— Может, хочет что-то ему передать, не знаю.

— Через меня?

— Вероятно… Может, и вам, коль скоро просит вас приехать.

Она взяла себя в руки; но в голосе дрожь осталась.

— А я-то тут при чем?

— Не знаю, я тоже ни при чем, — заметил я, — однако она зовет нас обоих.

— И что же она мне может сказать… предназначенное для господина Нути?

Я пожал плечами и посмотрел на нее спокойно и с решимостью, дабы она пришла в себя и поняла: что касается ее лично — ее, Луизетты, — то нет никаких оснований испытывать неприязнь к этой женщине, чье внимание еще недавно было ей так лестно.

Она разволновалась еще сильнее.

— Предполагаю, — добавил я, — что если она хочет говорить с вами тоже, то это к добру, я убежден. Вы помрачнели…

— Потому что… потому что… я не в силах представить, — вырвалось у нее сперва несмело, затем пылко, щеки горели, — я не в силах представить, что ей взбрело в голову и что она хочет сказать мне, пусть даже, как вы считаете, это к добру. Я…

— Вы непричастны к этой истории, как и я, не правда ли? — быстро подхватил я, стараясь сохранять самообладание. — Впрочем, она, наверно, полагает, что вы в чем-то можете быть полезны…

— Нет, нет. Я непричастна, так и есть, — поспешила ответить она, задетая за живое. — И я желаю остаться непричастной и не иметь никакого отношения к тому, что касается господина Нути и этой дамы.

— Как вам будет угодно. Я поеду один. Полагаю, нет нужды предупреждать вас, что было бы благоразумно не рассказывать господину Нути об этом приглашении.

— О да, разумеется.

И она удалилась.

Я еще долго стоял с запиской в руках, раздумывая о том, как я, помимо своей воли, держался в этом коротком разговоре с Луизеттой.

Я приписывал Варе Несторофф благие намерения, полагаясь на то, что Луизетта решительно откажется ехать со мной, подозревая о тайном сговоре, нацеленном, как она инстинктивно почувствовала, против Альдо Нути. Я защищал Несторофф, поскольку, как мне показалось, приглашая к себе Луизетту вместе со мной, она задумала оградить ее от Нути, приблизить ко мне, думая, что мы с Луизеттой добрые друзья.

И вот пожалуйста, вместо того чтобы отдалиться от Нути, Луизетта отдалялась от меня и вынуждала меня в одиночестве ехать к мадам Несторофф. Она и не призадумалась, что ее приглашали вместе со мной. Мысль, что мы с ней добрые друзья, даже не промелькнула в ее голове. Она думала только о Нути. Мои слова привели лишь к тому, что я был поставлен на сторону Несторофф, настроенную против Нути и, следовательно, против нее.

Так, не достигнув цели, ради которой я рассуждал перед Луизеттой о благих намерениях мадам Несторофф, я снова оказался в замешательстве, и вдобавок во мне зрело раздражение, в намерениях Вари Несторофф я тоже чуял недоброе. Я злился на Луизетту, поскольку должен был признать, что у нее, в сущности, имелись основания для подозрительности. Словом, мне вдруг стало ясно, что если бы я поехал с Луизеттой, то сомнения рассеялись бы. Без нее я опасался всего; это было чувство человека, который догадывается, что его на каждом шагу ждет западня, устроенная с тончайшим расчетом.

С такими чувствами я в одиночестве отправился к Варе Несторофф. Но меня подталкивало любопытство — что она скажет мне? — а также желание рассмотреть ее вблизи, в доме, хотя я и не ожидал никакой откровенности. Я бывал во многих домах с тех пор, как лишился своего, и почти всегда, дожидаясь выхода хозяина или хозяйки, испытывал странное чувство отвращения и одновременно мучительной неловкости при виде предметов мебели, роскошных или не очень, расставленных со вкусом, словно выставленных напоказ. Эту тягостную неловкость, это отвращение я ощущаю сильнее других, возможно, потому, что в глубине души у меня так и не зажила рана, не утихла боль от утраченного домика — старинного дома, где все было родным, и неказистая мебель, с которой заботливо стирали пыль, хранила тепло домашнего очага и, казалось, была горда носить на себе следы времени, ибо в них, в этих следах, хоть и попортивших ее, заключались воспоминания жизни, прожитой вместе с ней, и в событиях которой она принимала непосредственное участие. Но, говоря по правде, я не могу понять, как может не внушать чувство отвращения и тоскливой досады мебель, с которой не возникает доверительной близости, — вот она стоит и всей своей хрупкостью, всем своим элегантным изяществом говорит, что наши тоска, боль, радость не смеют тут распоясываться, но обязаны держаться в рамках приличий. Так происходит в домах, выстроенных для других, для видимости, роли, которую мы хотим сыграть в обществе; в домах-иллюзиях, где вещи и мебель могут нас даже пристыдить, если случайно мы предстанем перед ними в ненадлежащем виде, не согласующемся с выбранной нами ролью, либо выйдем из роли, которую обязаны исполнять.