Ева Луна - Исабель Альенде Страница 41

Под вечер к нам заглянул Мелесио, лучший друг Сеньоры.

— А это еще что? — изумленно спросил он, увидев меня.

— Если не углубляться в детали, скажем, что это сестра Уберто Наранхо.

— Так, может, он?..

— Ни в коем случае, он мне ее оставил для компании…

— Только этого тебе и не хватало!

Тем не менее через несколько минут он уже не только смирился с моим присутствием, но и вполне добродушно признал мое право на существование; мы все вместе играли с испанской куклой и заводили пластинки с рок-н-роллом: эта музыка стала настоящим откровением для меня, привыкшей к сальсе, болеро и ранчеро, звучавшим по радио. В тот вечер я впервые попробовала водку с ананасовым соком и пирожные с кремом — блюда, составлявшие основу диеты в этом доме. Потом Сеньора и Мелесио ушли каждый на свою работу, предоставив в мое распоряжение огромную кровать, на которой я лежала в обнимку с испанской куклой, вздрагивая в безумном ритме продолжавшего звучать рок-н-ролла и пребывая в полной уверенности, что это один из самых счастливых вечеров за всю мою жизнь.

* * *

Мелесио вырывал пинцетом появлявшиеся волоски, а затем протирал все тело ватой, смоченной в эфире; в результате этих манипуляций его кожа стала нежной и гладкой как шелк; он тщательно ухаживал за руками, за длинными и тонкими пальцами и причесывался по сто раз на дню. Он был высокий, статный и широкий в кости, но при этом умудрялся двигаться так изящно, что производил впечатление хрупкого существа. О своей семье он никогда не рассказывал, и лишь много лет спустя, во времена тюрьмы Санта-Мария, Сеньора рискнула открыть мне тайну его происхождения. Его отцом был иммигрант с Сицилии, настоящий медведь — злой, волосатый и неотесанный; когда он видел сына с игрушками, которые тот брал у своей сестры, в нем вспыхивал гнев и он бросался на мальчишку с криками: гомик! пидор! слюнтяй! Мать Мелесио самоотверженно готовила ежедневные, почти ритуальные спагетти и с яростью дикой кошки вставала на пути мужа, когда тот пытался криками и кулаками заставить сына пинать мяч, боксировать, а позднее — пить и ходить к проституткам. Оставаясь наедине с сыном, она пыталась выяснить, что тот чувствует и почему ведет себя так странно; все, что она слышала в ответ от Мелесио, сводилось к одному: в душе он ощущал себя женщиной и никак не мог свыкнуться и примириться со своей мужской внешностью и своим телом, в котором чувствовал себя узником или пациентом сумасшедшего дома. Больше он никогда ничего не говорил и, даже когда гораздо позднее психиатры тщательно исследовали его состояние и изводили парня тысячами вопросов, твердил всегда одно: я не голубой, я женщина, а мое тело — это ошибка природы. Вот так, не больше и не меньше. Из дому он ушел, убедив маму, что лучше уж поступить так, чем остаться и ждать, когда его убьет собственный отец. Он перепробовал несколько профессий и в конце концов стал преподавать итальянский язык; платили в школе иностранных языков не слишком щедро, но зато расписание полностью его устраивало. Раз в месяц он встречался с матерью в городском парке и отдавал ей конверт с деньгами — четверть от своего дохода вне зависимости от того, сколько он зарабатывал; при этом он старался успокоить ее сладкой ложью о предполагаемом скором поступлении на архитектурный факультет. Об отце они, не сговариваясь, при встречах не упоминали. Примерно через год мать Мелесио стала все чаще надевать черную вдовью одежду: нет, сам дикий медведь находился в полном здравии, жена лишь мысленно убила его, расправившись с какими бы то ни было чувствами к этому человеку в своем сердце. На некоторое время жизнь Мелесио почти наладилась; другое дело, что работа у него была не постоянная, и порой он по нескольку дней кряду не имел никакой еды, кроме чашки кофе. Примерно в то время он и познакомился с Сеньорой, и вскоре в его жизни начался новый, куда более приятный и счастливый этап. Он вырос в атмосфере, схожей по духу с трагической любовью, а веселый, полный жизни голос его новой подруги пролился бальзамом на раны, полученные им еще в родном доме, и на те душевные ссадины, какие он ежедневно терпел на улице из-за своих изящных манер. Любовниками они не стали. Для нее секс представлял собой прочный фундамент, можно сказать, краеугольный камень ее предприятия, но, будучи уже немолодой, сама она не хотела растрачивать жизненные силы на подобные глупости; для Мелесио же физическая близость с женщиной была болезненным и шокирующим опытом. С завидным здравым смыслом они сумели выстроить милейшие отношения, из которых с самого начала были вычеркнуты приступы ревности, собственнические чувства, грубость и прочие неприятные аспекты, сопутствующие связям, основанным на плотском влечении. Сеньора была на двадцать лет старше его, но, несмотря на разницу в возрасте, а может быть, именно благодаря ей, они смогли стать по-настоящему близкими друзьями.

— Мне тут предложили неплохую работу для тебя. Не хочешь петь в баре? — предложила однажды Сеньора.

— Не знаю… никогда не пробовал.

— Ты, главное, не бойся, тебя никто не узнает. Будешь выступать переодетым в женщину. Это кабаре трансвеститов, но ты не волнуйся, они приличные ребята и платят хорошо, а работа непыльная, сам увидишь…

— Значит, ты тоже думаешь, что я один из таких?!

— Да ты не обижайся. Я же тебе только петь предлагаю. Работа как работа, не хуже любой другой, — спокойно рассудила Сеньора, чей здравый смысл всегда был готов низвести даже проблему вселенского масштаба до скромного внутрисемейного уровня.

Приложив некоторые усилия, она все же сумела заставить Мелесио преодолеть свои предубеждения и рискнуть попробовать себя в новом деле. Оказавшись за кулисами кабаре, он сначала пришел в ужас, но заставил себя потерпеть хотя бы до премьеры; ну а в тот вечер случилось чудо: впервые оказавшись на сцене, он осознал, что в его мужском теле жила не просто женщина, а актриса. Вплоть до того дня он и представить себе не мог, что когда-нибудь сможет добиться успеха на сцене; тем не менее его номер, который поначалу был включен в программу лишь для того, чтобы заполнить паузу между другими выступлениями, вскоре стал гвоздем всего представления. Теперь Мелесио зажил двойной жизнью: днем он по-прежнему оставался скромным преподавателем в школе иностранных языков, а вечерами превращался в фантастическое создание в платье, украшенном перьями и стразами. Его финансовое положение значительно улучшилось, он смог сделать кое-какие подарки матери и даже перебрался жить в более приличный район, не говоря уже о том, что у него появилась возможность гораздо лучше питаться и одеваться. Он чувствовал бы себя вполне счастливым, если бы не одно обстоятельство: всякий раз, когда природа тем или иным способом напоминала ему о его гениталиях, он испытывал чувство величайшего дискомфорта и впадал в уныние. Ему было страшно и неприятно смотреть на себя в зеркало в ванной и признаваться, что в некоторых физиологических аспектах его тело функционирует как полноценный мужской организм. Его преследовала навязчивая идея — взять садовые ножницы и кастрировать себя собственноручно: одно движение руки, и этот проклятый отросток — бац! — упадет на пол, как какая-нибудь рассеченная, истекающая кровью рептилия.