Лица - Джоанна Кингсли Страница 40

Жени не приняла приглашения присоединиться к группе «Молодые американцы за свободу» или вступить в общество Карла Маркса. После принципиально аполитичного мирка Аш-Вилмотта, первые дни в Кембридже она была выбита из колеи: плакаты на стенах и в университете, и в городе зазывали вступать в разные политические организации. Во время первого семестра к ней обращались и прокоммунисты и антикоммунисты, и ни те, ни другие не могли понять ее позиции. В какую бы группировку она ни отказывалась вступить, те расценивали это как приверженность противоположным взглядам. А тот факт, что Жени родилась в СССР, но жила в Америке, как бы автоматически вводил ее в сферу политических интересов в глазах политически настроенных студентов Редклиффа и Гарварда.

Но Жени никому не рассказывала о своей политической ереси: она сделалась прорусской антисоветчицей. Она любила родину, но ненавидела то, что страна сотворила с ее семьей. Чаши весов тяжело давили с обеих сторон, а между ними отравленная девушка вовсе лишилась политического веса.

Более того, убеждала она себя, если бы ей и захотелось посвятить себя какой-либо политической идее или объединению, ее непрочное положение в США ей этого бы не позволило.

Когда в субботу в начале декабря ее приехала навестить Лекс (она тоже стала первокурсницей в Маунт Холиок), Жени призналась подруге:

— Не быть гражданкой ни одной страны означает, что я не свободна. Словно содержанка — ничья жена и даже любовница не по своей воле.

— Хорошо сказано, — одобрила Лекс. — Только иностранцы и могут заставить английский зазвучать как поэзию.

— Иностранка, — горестно откликнулась Жени.

— Ну, ладно, ладно. Лучше уж так, чем быть марсианином — у них нет даже собственного места на земле, — Лекс усмехнулась. — А ты худо-бедно здесь нашла свое место, — и она указала на окружавшие их здания, обрамлявшие Гарвард-Ярд, по которому они прогуливались. — Все пропитано традициями и историей. Тебе нравится?

— Нормально, — ей и в самом деле нравился уверенный стиль архитектуры, греческие колонны, латинские изречения, вьющиеся по камню. — Но лучше, чтобы и ты была здесь, — Жени опять было трудно обзавестись друзьями. Кембридж оказался живым бодрым городом, студенты Редклиффа более разнородны, чем ученицы в Аш-Виллмотте, и все же она не чувствовала себя, как дома.

— Мне в Гарвард? Ну что ты, крошка. Я ведь не из бессмертных, и для меня не место на Олимпе, — они пересекали Массачусетс-авеню, продуваемую порывистым ветром.

— Это присуще ему, — Жени крепче сжала руку подруги, чтобы согреть. — Чувство элитности. Но совсем не такое, как в школе. Дело не в деньгах. Здесь все ощущают, что именно они управляют страной. Прямо отсюда.

— Джон Фиджеральд Кеннеди. Его избрание в прошлом месяце стало звездным часом для Гарварда. Здесь утверждают, что он победил из-за них. Фу, как я замерзла. Если сейчас же не позавтракаю, то превращусь в ледышку.

— Уже недалеко, — подбодрила ее Жени. — В половине квартала.

Лекс и внутри не сняла жакет, говоря, что промерзла до костей.

— После избрания Кеннеди дома все просто сходят с ума. Пел воображает, как окажется за огромным столом в Белом доме. Я ему твержу, Кеннеди возьмет себе только людей из Гарварда, но Пел продолжает бредить.

— Да, — улыбнулась Жени. — Он мне писал, что собирается обосноваться в Гарвард Ярде, пока тамошняя аура насквозь не пропитает его. Думаю, ему нужно подождать до весны.

Картина, нарисованная подругой, не показалась Лекс забавной.

— Вы часто переписываетесь? — спросила она.

— Довольно часто. Но не сравнить с тем, как мы переписываемся с тобой.

— А он к тебе сюда не приезжал?

— Пока нет.

Лекс отставила тарелку.

— Ты им увлечена? — напрямик спросила она.

— Нет, — моментально ответила Жени и тут же добавила: — Хотя он мне и нравится.

— Нравится как?

— Вроде… как брат.

— Вроде?

Жени не ответила. После Нового года Пел часто писал и звонил ей, хотя с тех пор они виделись всего два раза: в Нью-Йорке, в начале и конце лета. Обменялись долгими поцелуями, но дальше этого не пошли. Он дал ей ясно понять, что его чувства к ней вовсе не братские, а в своих чувствах она не была уверена, хотя ей и нравилось, когда длинные руки Пела обнимали ее, и губы тянулись к ее губам.

— Ему двадцать три, — напомнила Лекс. — Разница в семь лет. Не так много, когда люди становятся старше — у дяди Джадсона и тети Анни разница в двенадцать лет, — но все же это другое поколение.

— Я знаю, Лекс. Не тревожься.

— О чем не тревожься? — запальчиво спросила американка. — О чем я не должна беспокоиться?

— Ну, хватит! — в голосе Жени, как и в голосе Лекс, прозвучало раздражение. — Что ты на меня кидаешься? Ты ведь сама хотела, чтобы Пел мне понравился. Мне нравится вся ваша семья. Ты — моя лучшая подруга. Ты значишь для меня больше, чем кто-либо другой. И давай на этом покончим.

— Ладно, — Лекс подняла глаза, встретилась взглядом с Жени и прыснула со смеха. — Знаешь, как я тебя люблю. Не понимаю, что это мне в голову вступило. У нас ведь с Пелом всегда были какие-то особые отношения. Очень близкие. Тебе ясно?