Мертвый язык - Павел Крусанов Страница 40

1

— Вот ты говоришь: старших уважать, родителей чтить… А что твои родители? Кто они, где, чтишь ли? — Катенька считала себя героической девушкой, способной на подвиг, поэтому и вопросы задавала прямо, без подходцев.

— Это специальная история. Нетипичный случай.

— Все равно расскажи.

— Изволь. Мать мою убили глухонемые цыгане, перепутав квартиру. Украли телевизор, дедовские боевые ордена и серьги из ушей. Виновных не нашли. — Тарарам вел машину, не сводя глаз с дороги. На заднем сидении благоухал заказ — две художественно составленные цветочные корзины. — А отец у меня — морской офицер. Тогда уже в запасе был, на пенсии. Он как из булочной вернулся и мать мертвую нашел, так его удар и хватил. Ишемический инсульт. Паралич полный, на обе половины — не то что ходить, повернуться сам не мог, чтобы «утку» подсунули. Речь нарушена, но мозг, однако, крепкий остался — случается такое. Его друг-сослуживец в больнице навещал, так отец ему такие сильные слова мычал, что тот дивился только. Мир, мол, определенно недодуман, недоустроен. Нет в нем изысканной закругленности. Раз уж человеку отмерен срок и век его сочтен, то следовало бы ему в конце своей истории просто испариться. Самым натуральным образом, безо всяких эвфемизмов: изжил свою судьбу, и — пшик — нет тебя, растаял облачком. Но благодати такой человеку по недомыслию небесному не дано. И что выходит? Выходит, что, испытав человека и покарав его в финале мучительной и долгой смертью, Повелитель вселенной и Господин миров уже испытывает заодно его родных и близких. Понимаешь, отец не про себя только говорил, он до обобщений поднимался. Неправильно это ему казалось, чтобы страданием матери терзать сына, а смертной мукой дочери — отца. Это мне его друг потом уже рассказывал.

— А я думаю, — включила голос Катенька, — тяжелые болезни перед смертью Бог дает людям, чтобы облегчить близким боль разлуки.

Тарарам как будто не услышал.

— Через неделю отец в больнице умер. Я тогда в Берлине на губной гармошке зажигал. Трубок сотовых еще не было, сам по чужим людям жил, а домой звоню — никто не отвечает. Думал, неудачно попадаю — на дачу уехали или в очередях собеса бьются. Только несколько месяцев спустя про все узнал.

— Бывает же…

— Погоди, дружок, это не вся история, — предупредил Тарарам. — У отца брат есть. Ну тот, что когда-то работал на Байконуре. Помнишь, я рассказывал? Так вот, он еще в восьмидесятые потихоньку с петель съехал. Решил всю Большую советскую энциклопедию на зубок выучить и стать носителем передового разума, субъектом светлой мысли, новым вольтерьянцем и гуманистом-просветителем. До девятого тома дошел, и так это на нем сказалось, что соседи по коммуналке вызвали санитаров. С тех пор он полгода на Пряжке или в дневном стационаре галоперидол с аминазином глотал, а полгода в Тайцах под Гатчиной, где у моих родителей халупа в садоводстве из подручного хлама сколочена, готовил полезные салаты из одуванчиков и по грибы в рощицу шастал. Потому что особый фиолетовый воздух, растворенный в траве и грибах, дает человеку сферообразную пузырь-защиту от мельчайших черных дыр, которые со страшной силой летают вокруг туда-сюда, как незримые пули, и пробивают в теле коридоры смерти. Поскольку в мое отсутствие он матери и отцу ближайшим родственником приходился, ему и велено было покойников из морга забирать. Он и забрал. Сначала мать, потом отца. — Рома резко притормозил перед мятым бампером подрезавшей его «газели», так что цветочные корзины сзади с хрустом подпрыгнули. — Холера! — Тарарам в сердцах ударил по гуделке. — Чтоб тебе в аду с продажными ментами одну сковородку лизать, в одной смоле вариться!

— Фи! — сказала Катенька. — Несдержанный какой…

— Ну вот, — через миг продолжил отходчивый Рома. — Когда я из Берлина вернулся, то сразу к дяде в Тайцы нагрянул. Захожу в халупу — он на плитке в кухне полезную кашу из сныти варит. «Ну, — говорю, — поехали — покажешь, где родителей похоронил». А он улыбается так ясно-ясно, радостно-радостно и говорит, мол, ехать никуда не надо, тут они, рядом, как раз между крыжовником и черной смородиной. Он их, болезная душа, оказывается, из морга в садоводство отвез. А что дальше делать — не знает. Откуда ж знать-то? Девятый том энциклопедии буквой «гэ» заканчивается. Словом, гроб матери у дяди в комнате несколько дней простоял, пока запах дядю сильно не озадачил. Тогда он, лист щавеля пожевав для укрепления своей пузырь-защиты, покойницу возле крыжовника в маленькой ямке сидя и похоронил. Слабый был от растительной пищи, с лопатой не дружил. А потом и отца так же… — Тарарам замолк, занятый прикуриванием сигареты, затем продолжил: — Я Егору рассказал, так он, как исторический специалист, вспомнил про сидячие погребения Водской земли на Ижорском плато. Были там такие могильники: Бегуницы, Валговицы, Вердия, Даймище, Великино, Гостилицы, Дятлицы и другие какие-то, я всех не упомнил. В свое время еще Николай Рерих там что-то копал. Так что сведения про сидячие погребения, заведенные в нашей местности, дядя вполне мог из прочитанных томов энциклопедии выудить. Ну вот и решил, как гуманист-просветитель, соответствовать старинным водским установлениям.

— А что соседи-то? — возмутилась Катенька. — Не видели, что ли?

— Кто их знает. Может, и не видели. А может, видели да рукой махнули. Учти, дружок, — это ж начало девяностых, дикие годы. Кругом братва, оборотни в погонах и финансовые потоки крови. Да и какой с дяди спрос? У него медицинская справка о полнейшей безответственности.

— А дальше что?

— Дядина сферическая пузырь-защита плохо сработала, от коридоров смерти его не уберегла, и вскоре он на Пряжке, черными дырами пробитый, умер. Я его на Северном кладбище рядом с дедом, чьи ордена глухонемые цыгане украли, похоронил. Там для родителей место было.