Большая грудь, широкий зад - Мо Янь Страница 39

Деревня после нагрянувшей беды обезлюдела, а те, кто уцелел, походили на призраков. Днём все отсиживались по домам и осмеливались выходить лишь с наступлением темноты.

Вторая сестра как ушла, так и не появлялась, и от неё не было никаких вестей. С оставленным ею ребёнком была одна морока. Чтобы он не умер с голоду, когда мы прятались во мраке подземного прохода, матушке пришлось кормить его грудью. Разинув большущий рот и выпучив глаза, он жадно сосал грудь, которая должна была принадлежать только мне. Съесть он мог на удивление много и, высосав груди подчистую, так, что они повисали пустыми кожаными мешками, орал, требуя ещё. Орал что твоя ворона, как жаба, как сова. А выражение лица у него было как у волка, как у одичавшей собаки, как у дикого кролика. Он стал моим заклятым врагом, и мир был тесен для нас двоих. Когда он овладевал матушкиной грудью, я ревел не переставая; когда же я пытался вернуть её себе, в беспрерывном крике заходился он. Орал он, выпучив глаза, а глаза у него были как у ящерицы. Чёрт бы побрал эту Чжаоди! Надо же было принести в дом это ящерицыно отродье!

От нашего тиранства лицо матушки отекло и побледнело, и мне чудилось, что на теле у неё повылезало множество бледно-жёлтых ростков, как на турнепсе, пролежавшем в нашем подвале всю долгую зиму. Первые появились на груди, и я ощутил сладковатый привкус турнепса в молоке, которого, надо сказать, становилось всё меньше и меньше. А ты, пащенок из семьи Сыма, неужто не уловил этот жуткий запах? Тем, что твоё, нужно дорожить, но мне было уже не до этого. Не высосу я — высосет он. Вы иссохли, мои драгоценные тыквочки, и кожа на вас сморщилась, маленькие голубочки, фарфоровые вазочки; кровеносные сосуды на вас посинели, соски почернели и бессильно поникли.

Опасаясь за мою жизнь и за жизнь этого ублюдка, матушка рискнула вывести сестёр из подвала к свету, к людям. Вся пшеница, что хранилась у нас в восточной пристройке, исчезла. Исчезли и ослиха с мулёнком. От горшков, чашек и другой посуды остались лишь осколки, даже Гуаньинь стояла в алтаре безголовым трупом. Пропала лисья шуба, которую матушка забыла взять с собой в подвал, и наши с сестрёнкой рысьи курточки. Шубы сестёр остались при них — они никогда их не снимали, — но мех на них вылез, образовались проплешины, и сёстры смотрелись как облезлые зверьки.

Урождённая Люй лежала у жернова в западной пристройке. Она сгрызла все двадцать турнепсин, что оставила ей матушка, перед тем как спуститься в подвал, и наделала рядом большую кучу — твёрдую, как галька. Горсть этих «камешков» она швырнула в матушку, когда та зашла проведать её. Кожа на лице у старухи походила на мёрзлый турнепс, спутанные седые волосы торчали во все стороны, а глаза мерцали зелёным светом. Покачав головой, матушка положила перед ней ещё несколько турнепсин. Всё, что осталось нам после японцев — а может, и китайцев, — это полподвала ноздреватого турнепса, уже покрывшегося жёлтыми ростками. Совершенно отчаявшись, матушка отыскала один чудом уцелевший горшок, в котором Шангуань Люй хранила свой драгоценный мышьяк, и насыпала этого красного порошка в суп из турнепса. Когда порошок растворился, на поверхности появились разноцветные маслянистые разводы, вокруг разнёсся отвратительный запах. Она помешала суп половником, зачерпнула этого варева, чуть наклонила половник, и мутная струйка с журчанием потекла через его щербатый край в котёл. Уголки губ у матушки странно подёргивались.

— Линди, отнеси бабке своей, — велела она, налив немного в треснувшую чашку.

— Мама, ты туда яду добавила? — охнула третья сестра. Матушка кивнула. — Хочешь отравить её?

— Всем нам не жить, — проговорила матушка.

Сёстры хором разревелись, заплакала даже слепенькая восьмая сестрёнка. Больше похожий на гудение пчелы, её плач был еле слышен, и большие чёрные ничего не видящие глазки этого самого несчастного, самого жалкого существа наполнились слезами.

— Мамочка, мы не хотим умирать… — молили сёстры.

Даже я подхватил:

— Ма… Ма…

— Бедные дети!.. — выдохнула матушка и разрыдалась.

Плакала она долго, а вместе с ней плакали и мы. Потом звучно высморкалась, взяла ту треснувшую чашку и выбросила во двор вместе с содержимым.

— Не помрём! — заявила матушка. — Чего ещё бояться, коли смерть нестрашна? — С этими словами она приосанилась и повела нас со двора искать съестное.

Мы оказались первыми, кто высунул нос на улицу. Увидев головы семьи Сыма, сёстры сначала испугались. Но через несколько дней это зрелище стало привычным. Я видел, как матушка, держа маленького ублюдка Сыма на руках, прошептала, указывая на головы:

— Запомни это хорошенько, бедолага.

Матушка с сёстрами отправились за околицу, в проснувшиеся уже поля. Там они накопали белых корешков трав, чтобы промыть, растолочь и сварить из них суп. Умница третья сестра наткнулась на норку полёвок и не только наловила мышей, мясо которых удивительно вкусное, но добралась и до их припасов. Ещё сёстры сплели из конопляной бечёвки сеть и натаскали из пруда почерневшей и иссохшей после суровой зимы рыбы и креветок. Как-то матушка попробовала сунуть мне ложку рыбного супа. Я решительно выплюнул его и ударился в рёв. Тогда она сунула ложку этому паршивцу Сыма, и тот запросто проглотил содержимое. Слопал он и вторую ложку.

— Вот и славно, — обрадовалась матушка. — При всех своих несчастьях есть ты всё же научился. — И повернулась ко мне: — А ты что? Тебя тоже надо отлучать от груди. — В ужасе я ухватился за её грудь обеими руками.

Вслед за нами стали возвращаться к жизни и остальные обитатели деревни. Это обратилось в невиданное бедствие для полёвок, а за ними пришла очередь диких кроликов, рыбы, черепах, креветок, раков, змей и лягушек. Во всей округе из живности остались лишь ядовитые жабы да птицы на крыле. И всё равно, если бы вовремя не разрослась трава, половина сельчан умерли бы с голоду. Прошёл праздник Цинмин, стали опадать яркие лепестки цветков персика, в полях поднимался пар, земля оживала и ждала сеятеля. Но скотины не было, не было и семян. Когда в болотных вымоинах, в круглом пруду и на речном мелководье появились жирные головастики, жители стали покидать деревню. В четвёртом месяце ушли почти все, но когда наступил пятый, большинство вернулись в родные места. «Здесь хоть дикие травы и корешки не дадут помереть с голоду, — сказал почтенный Фань Сань. — В других местах и того нет». К шестому месяцу появилось множество пришлых. Они спали в церкви, во двориках дальних покоев семьи Сыма, на заброшенных мельницах. Словно взбесившиеся от голода псы, они воровали у нас еду. В конце концов почтенный Фань Сань собрал деревенских мужчин, чтобы организовать отпор чужакам. У наших во главе встал Фань Сань, у пришлых тоже появился вожак — молодой большеглазый парень с густыми бровями. Умелый птицелов, он всегда ходил с парой рогаток за поясом и мешком через плечо, полным шариков из глины. Третья сестра своими глазами видела, как лихо у него всё получается. Заметив пару милующихся в воздухе куропаток, он вытащил рогатку и пульнул, почти не целясь, будто походя. Одна птица тут же упала с пробитой головой прямо к ногам сестры. Другая испуганно взмыла ввысь, но и её настиг шарик, и она тоже свалилась на землю. Подняв её, чужак подошёл к третьей сестре. Он смотрел на неё в упор, она тоже уставилась на него ненавидящим взглядом. Эту ненависть всколыхнул в нас почтенный Фань Сань. Он уже приходил и агитировал за изгнание пришлых. Но чужак не только не забрал лежавшую у ног сестры куропатку, но и бросил туда же ту, что держал в руках. И ни слова не говоря, пошёл прочь.