Я была до тебя - Катрин Панколь Страница 38

Тоска — изобретательный и богатый на выдумку режиссер. Стоит ей повести плечом, и у нее из рукава так и сыплются все новые и новые сценки, которые она заставляет оживать, небрежно щелкнув пальцами.

А тебе известно, шипела она мне прямо в ухо, что мужчина, когда его любят, начинает как будто светиться изнутри, обретает особый шарм и притягательную силу? И все женщины, терзаемые чувственным голодом и мечтающие о новом волнующем приключении, сами устремляются к нему. Они кожей чуют в нем душу, согретую любовью, и не могут против него устоять. Может быть, до этого они сотни раз виделись с ним, но теперь смотрят на него совсем другими глазами. Сознание того, что еще одна женская особь обратила свой благосклонный взгляд на того, кто прежде их ни капли не интересовал, заставляет их воспринять это как вызов. Урвать себе от этого лакомого самца хоть кусочек. А еще лучше — утащить всего целиком.

Почему бы и нет, издевательски вопрошает тоска, ведь это так естественно. Любовь — не только красивая сказочка о высоких чувствах… И она удаляется, гнусно посмеиваясь, руки в карманах. А я остаюсь — несчастная и издерганная. Запертая в темнице своего горя, которое благодаря услужливому воображению обретает изощренность пытки. И на ее фоне будущее наслаждение представляется невообразимо прекрасным.

В этот миг тоска по тебе становится нестерпимой.

Она заводит меня в закоулки, где я теряю способность смеяться и петь, подставлять лицо солнцу, грызть подсохший край тартинки и дурачиться, делясь с окружающими своим счастьем. Я мгновенно становлюсь грустной, сгорбленной, смотрю на мир потухшим взглядом. Подавленная, обескровленная. Тоска слишком сильна. Я в ее власти. Она распоряжается моей жизнью. Она сильнее любви. Она захватывает себе все больше места, стирая в моей памяти последние следы пережитого наслаждения и разделенного счастья. Я — всесильная тоска, трепещите передо мной, отдайте мне все, что у вас есть, ибо я ненасытна. Я — вампир и людоед, я — серийный убийца, объявивший охоту на ваше счастье, о котором вы имели неосторожность заявить вслух.

Она просачивается в сердце жертвы и высасывает из него нежно-розовые гуморы радости. Только что ты думала о нем, своем единственном, чья плоть так сладка на вкус, чья душа — одна во всем мире — способна понять твою душу. Только что ты распахивала объятия и подставляла губы, улыбалась ангельской улыбкой, скакала как девочка и рисовала в своем воображении волшебный, каждый день новый мир блаженства и восхитительной жестокости. И вдруг — стоп. Тоска наколола тебя на свою булавку. Приподняла и принялась тыкать, выбирая самые уязвимые места.

О, непереносимая боль — он посмотрел на другую!

Страдание оглушило меня, грубое, как наслаждение, лишило воздуха, опустошило сердце, но не убило, а оставило жить, чтобы истязать снова и снова. Чтобы я вспоминала о нем.

Опять о нем. Только о нем.

Неумолимая тоска творила свое дело, и я больше не могла ей противостоять.

Я сняла трубку телефона и набрала твой номер. Прочистила горло.

— Это я.

— Завтра мы едем к морю. Друг предложил мне свой дом. Заеду за тобой в десять утра. Жди меня внизу.

Из окна машины я обозревала нормандскую деревню.

Я избегала смотреть тебе в глаза.

Избегала твоего вопрошающего взгляда. Почему, пытал он меня. Ведь все, что я сказал тебе тогда, в чайной, ты знала и раньше. Зачем же отмахиваться от слов, которые ты сама шепчешь во вседозволенности наших ночей? Зачем отвергать то, чего ты сама требуешь от меня, когда тянешься ко мне и обхватываешь меня руками и ногами? Почему ты позволяешь своему телу говорить то, чего не желаешь слышать из моих уст?

Я сидела спиной к тебе, но отлично слышала все, что говорил твой взгляд.

Сидя к тебе спиной и храня молчание, я улавливала все.

Сидя к тебе спиной и храня молчание, я сгорала от желания броситься тебе на шею.

Я все сказала тебе еще там, на тротуаре возле дома, когда мы с тобой слились в тесном объятии. Я так рванула тебе навстречу, что ты даже отшатнулся, боясь, что я собью тебя с ног. Я навалилась всем весом последних дней, прожитых без тебя. Я не могла больше тащить его одна, этот груз, и спешила переложить его на твои плечи, чтобы ты уничтожил его, просто сомкнув руки у меня на спине.

Вот он, родной берег. Меня охватило глубокое благоговейное чувство, что я прибыла домой, что можно передать чемодан, — а заодно и душу, и вопросы, на которые не существует ответов, — в сильные и надежные мужские руки. Сбросить с себя. Ты примешь все, что исходит от меня, зажмешь одним легким движением в свой тяжелый кулак. Ты любил меня в целом и в особенностях, и я в лучах твоей любви становилась еще более цельной и особенной. Не осталось ничего, что мне хотелось бы от тебя спрятать, ничего, чего я могла бы стыдиться — я призналась тебе во всем. А ты только посмотрел на меня и сразу вернул к жизни.

Без этого взгляда, теплого и внимательного, без объятия твоих рук я разучилась ходить, разговаривать и писать. Я превратилась в мямлю, лопочущую бессмыслицу, как ребенок, который только учится читать.

Я вытянула палец в шерстяной перчатке и вывела на запотевшем ветровом стекле: «Без тебя я не могу ничего».

Ты потянулся ко мне, прижал меня к себе одной рукой. Взъерошил мои волосы, впечатал мне в щеку пуговицы своей куртки, а потом откинул голову и рассмеялся громким победным смехом.

Мы во весь дух неслись по деревенской дороге. Деревья, низко склоняя тощие зимние ветви, казалось, расступались, чтобы дать нам проход.

Мы оба не проронили ни звука.