Обожание - Нэнси Хьюстон Страница 36

Я тогда не был с ним по-настоящему знаком, так — видел издалека, но он уже оказал решающее воздействие на мою жизнь, и, возможно, следует об этом рассказать: он привил мне любовь к словам.

В таборе, где я вырос — в 60-х почти все цыгане были таборными, — дети редко ходили в школу, а большинство взрослых были неграмотными. Мой отец не составлял исключения: когда мы ехали в микроавтобусе на рынок продавать корзины, я видел, что он с трудом разбирает надписи на указателях. Вера научила меня основам чтения и письма, она разрешала мне читать комиксы у нее в магазине — при условии, что я как следует вымою руки до и после, иногда я даже помогал ей разгадывать кроссворд, но это было не более чем развлечением.

Я понял как интересны могут быть слова, когда случайно увидел по телевизору запись одного из номеров Космо. Никогда не забуду тот день: зрители смеялись до слез, а я ничегошеньки не понимал — смысл каждого второго слова ускользал от меня. Я был убит, уничтожен. Собственное невежество внезапно показалось мне невыносимым. Я никому ничего не сказал, но начал каждый день ходить в библиотеку. Рано утром я покидал табор, шесть километров шагал пешком до деревни, спрашивал совета у библиотекарши и читал все, что она мне приносила, разыскивая незнакомые слова в словаре…

ФИОНА

Не знаю, к чему это нас приведет…

ИОНА

К Родольфу.

Последний важный участник этих слушаний, ваша честь, Родольф был человеком утонченным, меломаном, профессором средневековой истории и моим официальным любовником к тому моменту, когда Космо вошел в мою жизнь. Какое-то время его подозревали в убийстве артиста, у него был мотив — ревность. Ирония заключается в том, что, не получи я — опосредованно — в подарок от Космо любовь к языку, Родольф никогда бы со мной не сошелся. Интеллектуал может позволить себе безумную ночь с юным цыганом, но жить с косноязычным дикарем не станет…

Я переселился в средний город в шестнадцать когда получил стипендию для учебы в консерватории. Между мной и моей семьей возникла пропасть. Каждый раз, возвращаясь в табор, я чувствовал неловкость; то, чего я раньше не замечал, теперь раздражало: нищета, дурные манеры и — главное — ужасающая теснота, невозможность побыть одному. Я с трудом скрывал свои чувства, и мои кузены обзывали меня задавакой, снобом и городским пижоном, я все сильнее чувствовал себя чужаком… Меня раздирали внутренние противоречия — почти как Космо. Я жаждал забвения, не желая знать, ни кто я, ни откуда: порой я достигал этого состояния, играя на скрипке, когда мой смычок сам летал по струнам, а я закрывал глаза и плыл по волнам музыки… реже это случалось со мной в Валь д’Орон, в объятиях случайного партнера.

Я любил обещания, даримые этим местом. Меня возбуждали очертания мелькнувших в сумерках, обтянутых белыми брюками бедер. Мне нравилось домысливать точные стремительные движения молодых мужчин, это напоминало мне первые кадры фильма «Мятеж на „Баунти“», когда моряки готовят корабль к отплытию: они бегают вдоль лееров, спрыгивают на палубу, карабкаются вверх по мачтам… Мужчинам легко дышится в море, потому что на горизонте нет женщин и им не нужно следить за собой и осторожничать; свобода наполняет легкие, бодрит, как морской ветер, раздувающий паруса, пропитанные солью тела чисты; прикасаясь друг к другу, они ощущают, как играют под кожей мускулы, натянутые, как струны на моем смычке, возбуждение овладевает всем их существом, они дышат друг другом, двигаются друг в друге, сливаясь воедино, даря наслаждение и радуясь ответному дару, с чистым сердцем, без лицемерных ужимок, словесных выкрутас и ненужных расшаркиваний…

Так, во всяком случае, я воображал себе любовную охоту на берегу озера, но в действительности все происходило иначе: чаще всего я имел дело либо с мужиками, жаждущими заарканить юного красавца, либо с любопытствующими пассивными гетеросексуалами; наши соития длились недолго и разочаровывали; эти игры не утоляли моей жажды настоящей любви.

Родольф был моим первым любимым — во всех смыслах этого слова, ваша честь, а наша встреча походила на волшебную сказку. Это случилось в 1984 году, на Рождество. Я провел ночь в таборе, и тамошняя обстановка подействовала на меня совсем удручающе: смесь ханжества, язычества, дешевого вина, семейных ссор, шныряющие повсюду противные сопливые, хныкающие дети… Мой отец распевал гимны, славя Деву Марию, и хватал за задницу молоденьких девушек. По прошествии часа или двух я понял, что сыт по горло и вот-вот взорвусь, я понимал, что до утра не выдержу, но знал, что, если уйду, отец будет оскорблен, взбешен и станет орать: ладно, прекрасно, можешь сюда не возвращаться, раз уж стал таким беленьким и чистеньким, мы для тебя нехороши, отрекись от предков и традиций, отправляйся к этой рыжей шлюхе и чертовой мерзавке твоей матери (ему было по-прежнему невдомек, что со мной сделал его брат Арман, не знает он этого и сейчас)… Короче, мало мне не показалось. Я сказал, что вернусь к себе на велосипеде, и отец еще десять минут выкрикивал мне в спину ругательства. Чувствовал я себя так, как будто мне на голову вылили зимним утром содержимое горшка, куда всю ночь испражнялась дюжина человек…

Домой я добрался без сил и в жутко подавленном состоянии. Чувствуя, что не засну, зашел на Минитель [13], чтобы хоть как-то развеяться. И тут, ваша честь, произошло чудо — настоящее чудо рождественской ночи. Через две-три минуты я каким-то невероятным образом попал на человека, жившего в двух шагах от меня. Приходи, сказал он, я хочу тебя. Он назвал адрес и код, сказал, что оставит дверь открытой и будет ждать в постели, в спальне. И я отправился к нему. Виртуальная фантазия стала явью. Я нашел дом, набрал код, поднялся на лифте на нужный этаж и увидел в конце коридора приоткрытую дверь… Вошел, как во сне, нашел спальню… и увидел в постели мужчину — он был возбужден, как король-олень во время гона, и он доставил мне наслаждение, какого я не знал никогда в жизни, а я доставил наслаждение ему, это повторялось снова и снова, в темноте, без единого слова, были только крики и стоны, потом мы провалились в сон, а когда я на следующее утро открыл глаза, надо мной склонился красивый зрелый мужчина, он улыбнулся и сказал:

— Счастливого Рождества! Как тебя зовут?

— Иона. А тебя?

— А я — Родольф.

ИВ

Ну и история! Должен сказать, ваша честь, что в моей жизни Минитель сыграл совсем другую роль. Пагубную. Катастрофическую.

Ах, ваша честь, не говорите, что забыли, кто я такой. Вам должно быть стыдно. Делаете вид, что слушаете, а сами где-то витаете: размышляете о других заседаниях или о событиях собственной жизни, погружаетесь в воспоминания, строите планы; наверное, Иона напомнил вам кого-то, вот вы и размечтались, и не понимаете, где находитесь, и никого не узнаете… Ну же… Ив! Кто такой Ив? Неужели не помните?! Нужно записывать, если у вас такая дырявая память! Вы занимаете ответственный пост; мы рассчитываем, что в конце слушаний вы вынесете вердикт, а если вы слушаете вполуха, то к чему мы придем?