Обожание - Нэнси Хьюстон

ФИОНА

Впервые, ваша честь, я увидела Космо в глазах моей матери. Должна сказать, в глазах моей матери обитает множество людей, моя мать позволяет проникать в нее кому ни попадя, вы, конечно, понимаете, в каком смысле я употребляю слово проникать, — я имею в виду психическое значение термина, она разрешает душам других людей смешиваться с ее душой, и меня от этого тошнит, ваша честь, я не понимаю, почему должна делить мою мать с каждым пентюхом, подсевшим за стойку бара «Фонтан», она смотрит посетителям прямо в глаза, и они вдруг с восторгом осознают, что могут излить ей свои стенания, свои жалобы и свои рассуждения, люди здесь только этим и занимаются — жалуются и говорят гадости друг о друге, это их любимое развлечение, все действует им на нервы, их собственная жизнь, жизнь вообще, погода, время, которого вечно ни на что не хватает, соседи и все такое прочее. Моя мать охотно болтает с клиентами «Фонтана», хозяин, мсье Пико, всячески ее в этом поощряет — они заказывают выпивку и еду и платят по счету, а уходя, оставляют ей чаевые, мама говорит, это потому, что я их выслушала, вот они и счастливы, и мера несчастий в мире стала поменьше… Но мама не только слушает — нет, она запоминает чужие истории, а я нахожу все это утомительным, печальным и однообразным, однообразным, однообразным, если я произнесу слово «однообразным» сто пятьдесят тысяч раз, вы прервете меня, ваша честь, или позволите закончить показания? Я пока не знаю, что здесь позволено делать и говорить, главное, конечно, прояснить истину, но где начинается и где кончается истинная суть подобной истории? Согласитесь, вопрос непростой; чтобы высказать здесь всю правду, пришлось бы вернуться аж к кроманьонцам, но в таком случае суть дела могла бы ускользнуть от вас.

А суть, по моему мнению, такова: в то утро, в то воскресное утро, когда я забралась к маме в постель и она открыла глаза, я сразу поняла, что в них поселился новый важный жилец. Они заблестели, ее глаза. Вы и сами заметили, правда? Пусть все на нее посмотрят. Давай, мама, не стесняйся, ты ведь этим гордишься, так что вставай и продемонстрируй им.

Видите?

Эти искорки в глазах моей матери и есть Космо.

Вы хотите знать, где мой отец. Боже, до чего вы неоригинальны, я разочарована. Мне, естественно, следовало для начала встать по стойке «смирно» и по всей форме сообщить вам мой гражданский статус, сфотографироваться в анфас и в профиль и сдать отпечатки пальцев, да, ваша честь, меня зовут Фиона, у меня такой-то рост и вес, я родилась в такой-то день такого-то месяца такого-то года в таком-то месте от мсье и мадам Трюкмюш, но вам все-таки следовало бы знать, что в наши дни все совсем не так просто, если вообще когда-нибудь было просто, и простой, нуклеарной [1], как красиво выражаются ученые, семьи больше не существует, она взорвалась, как ядерная бомба в наше время все расстаются, и разводятся, и разъезжаются, и вонзают друг другу ножи в спину, и обманывают друг друга, и спорят, и сходятся, и приспосабливаются, и размножаются, и сеют свои семена направо и налево, и, если мне будет позволено высказать свое мнение, ваша честь, я сомневаюсь, что даже вы от рождения до совершеннолетия жили с биологическими родителями, если же я ошибаюсь, это просто чудо, да, я знаю, что вопросы здесь задаете вы, просто к слову пришлось…

Ладно. Итак, мой отец…

Нет, не могу. Я не способна говорить на эту тему без слез, а плакать здесь отказываюсь. На этом допросе вам не достанется ни капельки моего внутреннего мира — к счастью, существуют границы того, чем я обязана с вами поделиться. Все, что живет во мне, — мое, это мое одиночество и моя гордость. Мама говорит, что одиночество — самое великое заблуждение рода человеческого, она уверена, что наш разум нам не принадлежит, что мы разговариваем словами, услышанными от других людей, и ничего тут не поделаешь, при себе их не удержишь; человек не может притвориться, что не понимает смысла слов, и воспринимать их как музыку или геометрические узоры, хотя это было бы прекрасно, ваша честь, было бы великолепно любить слова за их музыкальную или графическую красоту и не позволять им цепляться друг за друга, составляя фразы и параграфы, и объединяться, и пускаться в пляс — это глупо и ужасно досадно… Я люблю одни только длинные или трудные слова — такие, к примеру, как антиконституционно, — за то, что они тяжелые, густые, непонятные и почти осязаемые, как вещи, я их коллекционирую…

Так. Пусть о нашем отце вам расскажет Франк.

ФРАНК

Брат Фионы. Старше ее на пять лет. Моя сестричка — чистая чума, но мы с ней прекрасно ладим… Не знаю, есть ли у вас младшая сестра, ваша честь… Простите.

Нашего отца звали Михаэль. Он был фотограф-анималист. Я говорю был, потому что мы его сто лет не видели, хотя он наверняка и сейчас остается где-то там фотографом-анималистом. Фиона терпеть не может разговоров о том, чем занимался наш отец, но я скажу вам спокойно — по-мужски, понимаете, вы-то ведь наверняка повесили в детстве хоть одного кота, или отрубили хвост ящерице, или оторвали лапки живой лягушке, да ладно, что там, все дети так поступают, это нормально, тоже мне проблема, ха, ха, так вот, наш отец Михаэль, бывший муж нашей матери Эльке, в то время, когда он еще был ее мужем, стал странным. Он так и не приспособился к нашей местности. Как был, так и остался чужеземцем. Он родился в краю высоченных гор и голубых озер, в тех местах, где снег слепит своей белизной, а светлое небо кажется бескрайним, на его родине люди порывисты и честолюбивы, а для общения с Господом им не нужен посредник. Когда отец предавался здесь своему любимому занятию — ходил или бегал безо всякой цели, — крестьяне посматривали на него искоса: человек, выходящий из дома, только чтобы прогуляться, — подозрительный субъект. Кроме того, его приводил в отчаяние наш климат. Известно ли вам, ваша честь, что человек может впадать в отчаяние из-за погоды? Наша зима — пробирающая до костей мокрядь, туман и грязь, низкое небо — тусклое и тяжелое, выцветшие поля… все это бесило его, выводило из себя… Он легко переносил настоящий жестокий холод — минус сорок при ярком синем небе и солнце, но морось, но дождь, но ледяная серая дымка лишали его сил, аппетита и радости жизни. Каждый год, в апреле, он говорил маме, что все кончено, что он отказывается проводить здесь еще одну зиму, но год спустя чувствовал себя еще более обессилевшим, не способным ничего предпринять. С работой у него тоже все шло из рук вон плохо; он страдал от той инстинктивной враждебности, с которой здешние жители относятся к любым переменам. «Главная сила этих мест, — говорил он заезжим посетителям, — это сила инерции». Или так: «Хотите знать, какой девиз у здешних обитателей? Стреляй во все, что движется, и спи дальше». Сначала он произносил эти слова со смехом, потом — с кислой улыбкой, а через несколько лет и вовсе перестал смеяться. Его ярость обратилась на нас, особенно на маму. Он устраивал ей скандалы по пустякам: из-за того, что ужин не был готов ровно к семи, или потому, что она рассказывала мне сказку, а не укладывала спать в точно назначенное время, или валялась, весело хохоча, на ковре, играя с Фионой. Отец любит порядок и пунктуальность, его так воспитали, и это не преступление. Жизнь, которую он вынужден был вести, сделала его мрачным и угрюмым; мы его почти не видели, все свое время он делил между лесом и «темной комнатой».