Резиновый бэби - Жужа Д. Страница 36

Вот ажурные решетки – забор какого-то административного здания, потом они заканчиваются, и мы выходим на площадь. Она переполнена людьми, а прямо передо мной в розовых лучах утреннего солнца стоит мальчик. Он с удивлением смотрит на меня.

От неожиданности я ему киваю. Он вздрагивает всем телом, опускает глаза, потом опять поднимает их с улыбкой, и слезы льются по его щекам.

Странный мальчик. В его глазах безумие, но в улыбке обожание и кротость. Из глаз его так бурно текут слезы. Как дождь в яркое солнце. Он рыдает и улыбается одновременно, в каком-то удивительном затмении.

Плача и стыдясь самого себя, он не уходит. Кто-то рядом хихикает.

– Если бы кто-нибудь знал мое состояние, я не думаю, чтобы он насмехался надо мной, но сострадание ко мне возникло бы в его сердце... – говорит он тоже очень странно, чуть растягивая слова.

Мне страшно, что сейчас он потеряет сознание, и, чтобы не молчать, я спрашиваю, сколько ему лет.

– Я уже нахожусь в той части жизни, за пределами которой нельзя идти дальше с надеждою возвратиться.

За спиной опять смеются, а он весь сжимается, и по лицу его понятно, что он испытывает сильную муку и нестерпимую боль. Тогда я улыбаюсь, чтобы приободрить его.

Он закрывает глаза, как в умопомрачении.

Мне страшно и удивительно одновременно.

– Ты слышишь песню ангелов в небесах?

Я смотрю на небо, а он продолжает плакать, исполненный величайшей радости и горести одновременно. Мне кажется, что я действительно вижу множество ангелов, которые возвращаются на небо. И я различаю слова их песни.

Передо мной сердце, в котором заключается великая любовь и столь же обманчивая фантазия.

* * *

Второй раз в жизни я вижу его через восемь лет. У него неспокойное лицо, будто он постоянно предается воспоминаниям о прошлом. Он погружен в мысли столь скорбные, что лицо его кажется измученным и искаженным. Склонившись над дощечкой, он сидит и рисует. У него явно выходит фигура ангела.

Понимая его мучительное состояние, хочу окликнуть его по имени, но не решаюсь.

Он поднимает глаза, будто услышал, и, посмотрев наверх, видит меня.

– Что ты делаешь?

– Я рисую твой портрет.

– Для чего?

– Вложить в письмо.

– Письмо?

– Да, я давно пишу тебе письма...

– Я ничего не получала.

– Это не страшно, ты их будешь получать вечность. Из жизни в жизнь.

– Ты говоришь загадками.

– Я люблю тебя.

Мне хочется ответить, но я замужем, и такие разговоры для меня более чем непозволительны.

Потом я умерла.

Я вижу себя лежащей на шелковых вышитых тканях с красивым, слегка осунувшимся лицом. Объемные веки, высокие скулы, чуть светящаяся голубым кожа.

Тоненькими голосами поют пергаментные старушки с лицами из мятой бумаги, в черных платьях и белых головных уборах, склонив головы к костлявым кулачкам. Я узнаю их, но лица их скорбно спокойны. Одна смотрит на меня с сочувствием.

Плачет муж. Поглядывает на публику.

А далеко у себя в комнате умирает он. Любовь имеет для него таинственный смысл, наполняет им каждый момент существования, и сейчас все для него исчезло. И его тоже больше нет.

Родители назвали его Дуранте, но он подписывался просто – Данте.

* * *

Жарко. Громко поют птицы. Я открыла глаза. Солнце. Высокая стена цвета терракоты. Купол храма. Синее небо. Потом кто-то заслонил собой яркий свет.

– Где я?

– Нигде.

– Что?

– На Сан-Микеле.

– Что это?

– Остров мертвых.

– Как я сюда попала?

– Большинство людей сделали этот выбор сознательно. Умереть и остаться на вечном покое именно здесь...

– А что это за лейки?

– Поливать цветы на могилах.

– Почему их так много?

– Здесь много жителей!

– А вы кто?

– Я здесь работаю.

– Вы не видели, как я здесь оказалась?

– Вас привезли.

– Давно?

– С полчаса.

– Кто?

– Они сказали, что вы искали это место.

– Я потерялась.

– Не мудрено...

– Все карты города неверны.

– Они для всех разные.

– Почему?

– Они потомки карт Мауро.

– Мауро?

– Да, фра Мауро, космографа, того, что составил изумительный Атлас мира, который хранится сейчас в библиотеке Марчиана и считается величайшим картографическим памятником позднего Средневековья.

– Космограф Мауро?

– Космограф, похитивший сны Люцифера.

– Что?

– Здесь, на острове, у него была целая картографическая мастерская и несколько помощников. Из этой-то мастерской и выходили изумительные атласы, среди которых – карта мира, составленная по прямому поручению короля португальского Альфонсо V, и другая великолепная карта, хранящаяся сейчас в Апостольской библиотеке Ватикана... И все вроде бы понятно, кроме одного... Каким образом церковный служитель, никогда не покидавший монастыря, мог рисовать эти карты? Это до сих пор покрыто тайной. Поговаривают, что он делал это, опираясь на сны...

– На сны?

– Да. Только не свои собственные, а сны дьявола. Всем известно, что дьявольские создания часто ускользают из-под контроля своего создателя. Точно так же и его сны – в Средневековье они бушевали в небесах, пугая смертных. А Мауро нашел способ укрощать их и узнавать с их помощью пределы мира, неизвестные прочим. Краски, детали и точность его карт, поражающие до сих пор, суть не что иное, как вихрь образов тогдашнего мира, освобожденных во сне Люцифера. А монах-космограф был наделен необыкновенным даром – читать очертания и оттенки на облаках во время предшествующих буре порывов ветра... Но это не важно, вы все равно нашли.

– Так где я?

– Вы в четырех километрах от твердой земли и в двух от открытого моря.

– Что вам еще рассказали те, кто меня привез?

– Не помню, что-то об «индуцированном безумии».

– Что?

– И еще про «град обреченный».

– Почему?

– Венеция – роковой город. Поездка Данте Алигьери в Венецию в тысяча триста двадцать первом году окончилась для него смертью. Только ли для него?

– А где письмо?