Дневник - Витольд Гомбрович Страница 36

Но поэтому — эта книга написана с ни на миг не ослабевающей бдительностью, которая предвидит заранее все возражения. Как он обеспечил все свои позиции! Primo: эта книга говорит с тобой не голосом коммуниста, а как раз голосом независимого интеллектуала, который понял коммунизм; но вместе с тем (потому что такая независимость не слишком соответствует Диамату) это работа не классического интеллектуала, а человека, который «является в достаточной степени интеллектуальным, чтобы не быть коммунистом, и в достаточной степени коммунистом, чтобы не быть интеллектуалом». Здесь Масколо расчищает себе собственную позицию между коммунизмом и классическим интеллектуализмом. Secundo: здесь требуется самый высокий уровень мышления, здесь мыслят серьезно и по-настоящему — а потому он не только критикует Советскую Россию, но даже не скрывает того факта, что коммунизм — самая тяжелая и кровавая из задач. Но при этом он говорит: это неизбежно; этого никто не в силах сдержать; это морально оправдано и материально неизбежно; это императив истории и совести. Tertio: самую большую и ни на миг не ослабевающую энергию он вкладывает в доказательство, что коммунизм — альфа и омега современности, невиданный по своему размаху пересмотр всех ценностей — фундаментальный переворот всего на свете — единственно возможная революция и революция, включающая в себя все возможные революции, — что мы в этом находимся так основательно, что невозможными становятся все «вне» — и именно эта точка зрения придает тексту силу чего-то из ряда вон выходящего, делает его подобием громадного кита, который тащит на себе мир. И Масколо ничего не боится так сильно, как распространенной в среде заигрывающей с коммунизмом интеллигенции ошибки, которая считает коммунизм всего лишь идеей, очередной идеей. Нет, коммунизм — это не идея, это никакая не истина, но это то, что делает возможным истину и идею. Коммунизм — это не освобождение человека от материальных зависимостей, которые до сих пор не позволяли ему правильно думать и чувствовать, в соответствии с его истинной природой. Quarto: неотразимый тезис о взаимозависимости духа и материи, эта захватывающая и соблазнительная мысль, появляется здесь так же, как Бог появился перед Моисеем, и так же диктует законы.

Здесь нет ничего нового, однако действие этих уже успевших набить оскомину откровений становится опять назойливым, потому что они были пропущены через призму ума, примерно такого же, как и мой, через призму культуры, аналогичную моей, — здесь ко мне обращается кто-то близкий, воспитанный на тех же самых, что и я, авторитетах, — и все же тот, кто, идя по одной со мной дороге, пришел в другое место, откуда открывается другая панорама. Почему? Как это случилось? Кто из нас двоих спутал направление? При этом следует признаться, что таким людям, как я, значительно труднее противостоять коммунизму, поскольку они всей своей интеллектуальной тенденцией слиты с ним до такой степени, что эта коммунистическая мысль — это почти что их собственная мысль, — которая где-то, в какой-то одной точке искривляется и с того момента становится им чуждой и враждебной. Нетрудно быть укротителем коммунизма, когда веришь в Св. Троицу. Нетрудно, когда дышишь красотой минувшего. Легко, если ты верный представитель своей среды, когда ты граф, кавалерист, помещик, торговец или промышленник, инженер или врач, участница собраний Товарищества Помещиц [59], консерватор или финансист, Сенкевич или антисемит. А как быть мне? Мне, стремящемуся к человечности без фетишей, мне, предателю и «провокатору» в моей «области», мне, для которого современная культура представляется мистификацией… когда моя рука сдирает маски и с моего лица, и с других лиц, когда это самое желание нефальшивой реальности живет во мне так интенсивно, если я люблю это болезненное рождение нового мира и приветствую его, прокладывающего себе путь уже почти двести лет, завоевывающего одну позицию за другой… как же я могу быть в противоречии с коммунизмом? На самом деле я считаю, что своими собственными силами и, возможно, более правильно, чем это имело место у многих из них, коммунистов, я прошел первые фазы этого процесса. Я потерял в себе Бога. Я научился мыслить безотносительно. И даже больше того: я научился открывать прекрасное в себе на путях разрушения прекрасного прошлого, а любовь — в расставании с прошлой любовью. Другие же узы, которые могли бы сдерживать меня — узы имущественного или социального характера — давно уже отпали. Нет сегодня ни такой чести, ни такого авторитета, которые могли бы меня сдержать, я свободен, свободен и etcetera свободен! Вы спрашиваете, почему я отвергаю коммунизм?

Воскресенье

Эйхлер выехал в деревню, и я на несколько дней переселился в его квартиру. Я уже отмечал в этом дневнике, что предпочитаю не любить искусства, — в том смысле, что я жду, пока оно само мне навяжется, — я не из числа тех, кто гоняется за искусством… Вот и картины Эйхлера начали лезть ко мне со стен этой узкой комнатки каким-то непонятным для меня содержанием. В этом человеке, как и в его художестве, очень похожем на него и очень самостоятельном и чистом, доведенном до максимальной степени выразительности в исключительно узких рамках своего стиля, существует какая-то «биологическая» загадка, которую я не в силах отгадать. Я, было заподозрил его в истерии, а между тем, при более внимательном рассмотрении обнаружил, что он — натура мощная и уравновешенная. Так или иначе, но те краски, те линии, с таким упорством (являющимся отличительной чертой искусства) повторяющие одно и то же в разнообразных сочетаниях форм, навели меня на мысль о «бархатной измене» и при отсутствии чего-то лучшего я схватился за это определение. Измена? Какая измена? Можно ли постичь? Каждый из нас через свою форточку убегает от жизни, и миллион дверей ведет на бескрайние поля измены. Но (думал я, сидя напротив этих двуличных форм) какое-то бессилие теории перед существованием — и Эйхлер представился мне водой, утекающей у Масколо сквозь пальцы, змеей, скрывающейся в траве, муравьем, мухой в трепещущей на ветру листве.

Понедельник

Я мог бы выдвинуть против коммунизма определенные претензии интеллектуального характера.

Эта философия по многим причинам не убеждает меня — но прежде всего потому, что, в моем понимании, коммунизм — это не столько философская или этическая проблема, сколько проблема техническая. Вы говорите, что для того, чтобы дух начал правильно действовать, должны быть удовлетворены потребности тела? Вы утверждаете, что всем надо обеспечить минимум благосостояния? А где гарантия, что ваша система сможет обеспечить благосостояние? Где мне искать эту гарантию, не в Советской ли России, которая не может прокормить себя без рабского труда? — может быть, она — в ваших рассуждениях, где говорится обо всем, но не о технической стороне функционирования системы? Если коммунизм — это материализм и через изменение материальных условий жизни он хочет оказать воздействие на дух, то чего же вы талдычите о духе и так мало говорите о том, каким образом станет возможным это преодоление материи? Та дискуссия, которая должна была идти между специалистами по производству и организации, была переведена на путь рассуждений, как будто речь идет о какой-то обычной философии. Но до тех пор, пока не будет выяснена техническая возможность коммунизма, все прочие решения представляют собой лишь мечту.