Дневник - Витольд Гомбрович Страница 35

После чего вы читаете в газетах: «Гомбрович написал „Транс-Атлантик“, чтобы доказать…», «Главной темой пьесы „Венчание“ является…», «В „Фердыдурке“ Гомбрович хочет сказать…».

Пятница

Письмо из Лондона от незнакомого мне г-на Н. Он спрашивает: не является ли, по моему мнению, антисемитом, достойным осуждения, некий польский дипломат, который в своем дневнике назвал некоего еврея «паршивцем»?

Сожалею, что я не сохранил копии своего ответа, который выглядел приблизительно так:

«Вы глубоко ошибаетесь. Тем оскорбительным прозвищем, которым награждают евреев, является слово „пархатый“. Слово „паршивец“ в разговорном языке употребляют часто и к аргентинцам, таким образом, несмотря на родственность словарных корней, ничто не говорит в пользу того, что слово это было употреблено дабы подчеркнуть еврейское происхождение данного лица. Я прочел упомянутый Вами текст несколько дней назад, и мне в голову не пришло заподозрить автора в антисемитизме. Впрочем, я должен Вам признаться, что у меня — хотя из написанного мною легко можно сделать вывод, что у меня очень мало общего с антисемитизмом, — иногда да и выскочит даже словечко „пархатый“, если какой-нибудь отдельный семит достанет меня. Такое происходит потому, что я не являюсь стойким, закаленным юдофилом, я скорее юдофил свободного полета со всеми атавизмами шляхтича из, простите, деревни».

Допускаю, что этот ответ не удовлетворил моего корреспондента. Что поделаешь. Впрочем, своего рода стыд не позволил мне написать как раз то, что он от меня ожидал. Беспредельность преступления, совершенного в отношении евреев, и меня пронизала насквозь и навсегда. Однако я предпочел не помещать этого в письме. Я бы это написал, но — в письме к антисемиту.

Однако я должен заметить, что такое цепляние к словечкам не очень меня убеждает. Потому что в нем говорит несерьезная — по сравнению с величиной трагедии — обида. Я даже пойду еще дальше и скажу, что тот еврей, который настойчиво требует, чтобы его трактовали «как человека», то есть так, как будто он ничем не отличается от других людей, представляется мне евреем, не вполне осознающим свое еврейство. Они правы, когда требуют этого равенства — это справедливо, это понятно, — но это не соответствует их реальности. Слишком просто, слишком легко…

Мне не нравится в евреях, когда они оказываются не на высоте своего призвания. Сколько раз поражался я в разговорах с евреями, причем очень умными евреями, когда видел такую мелочность в оценке собственной судьбы. Почему мир не любит евреев? А потому и не любит, что они способнее, что у них деньги, что они составляют конкуренцию. Почему мир не хочет признать, что еврей — это такой же человек, как и остальные? Но ведь это вопрос пропаганды, расовых предрассудков, непросвещенности…

Когда я слышу из уст этих людей, что еврейский народ такой же, как и другие, мне чудится Микеланджело, клянущийся, что он ничем от других людей не отличается, Шопен, требующий себе «нормальной» жизни, Бетховен, уверяющий, что он имеет равные с остальными права. Увы! Те, кому дано право быть выше, не имеют права требовать равенства.

Конечно, нет более гениального народа — и я говорю это не только потому, что они сконцентрировали в себе все самые главные вдохновения мира, что они постоянно взрываются то одним, то другим бессмертным именем, что они оставили свой след в истории. Еврейский гений очевиден по самой своей структуре, то есть в том, что, как и индивидуальная гениальность, сильнее всего связано с болезнью, упадком, унижением. Гениальный, потому что больной. Высший, потому что унижен. Творец, потому что ненормальный. Этот народ, как и Микеланджело, Шопен и Бетховен, представляет собой упадок, преобразующийся в творчество и прогресс. У этого народа нет легких путей в жизни, он в несогласии с жизнью, потому-то он и становится культурой.

Ненависть, презрение, страх, отвращение, вызываемые этим народом в других народах, той же самой природы, что и чувства, которые вызывал у немецких крестьян больной, глухой, грязный, истеричный, жестикулирующий Бетховен во время своих прогулок. Крестный путь еврейства по своей сути тот же самый, что путь Шопена. История этого народа — это тайная провокация — аналогично биографиям всех великих людей, — провокация судьбы, скликание на себя всех поражений, какие только могут случиться на пути выполнения миссии… избранного народа. Какие силы жизни вызвали этот страшный факт, неизвестно, но те, кто является им, кто его составляет, пусть ни на мгновение не заблуждаются, что из этих пропастей удастся когда-нибудь выбраться на гладкую равнину.

И вот что интересно: жизнь даже самого обыкновенного, самого здорового еврея всегда в определенной степени — это жизнь незаурядного человека: даже здоровый, обычный, ничем не отличающийся от других, он тем не менее отличается от других и к нему относятся иначе, он должен быть отчужден, он — даже если он этого не хочет — на обочине. А потому можно сказать, что даже заурядный еврей обречен на величие только потому, что он еврей. Но не только на величие. Он обречен на самоубийственную и отчаянную борьбу с собственной формой, потому что не любит себя (как Микеланджело).

Стало быть, этой грозы вам не разогнать, представляя, что вы «обычные», и питаясь идиллическим супчиком гуманизма. Вот только надо, чтобы борьба с вами не была такой подлой. Лично меня не раз освещал блеск, от вас исходящий, и я многим вам обязан.

Четверг

Встал, как всегда, около 10-ти и позавтракал: чай с бисквитами, потом желе. Письма: одно от Литки из Нью-Йорка, другое от Еленьского, Париж.

К 12-ти пошел на службу (пешком, недалеко). Разговаривал по телефону с Мэррил Альберес по вопросам переводов и с Руссо в связи с предполагаемой поездкой в Гойя. Звонил Риос, он уже вернулся из Мирамара, еще Домбровский (о квартире). В 3 кофе и бутерброд с ветчиной.

В 7 я вышел со службы и направился на авенида Костанера, подышать свежим воздухом (жара 32 градуса). Думал о том, что вчера говорил мне Альдо. После чего пошел к Цецилии Бенедит, и мы вместе пошли на ужин. Я ел: суп, бифштекс с картошкой и салатом, компот. Давно ее не видел, она рассказывала мне о своих приключениях в Мерседес. К нам подсела какая-то певичка. Был также разговор об Адольфо и о его астрологии. Оттуда, уже около 12-ти, я пошел в «Rex» на кофе. Ко мне подсел Айслер, с которым мои разговоры выглядят приблизительно так: «Ну, что там слыхать, господин Гомбрович?» — «Придите в себя, Айслер, хоть на минутку, очень вас прошу».

На пути домой я зашел к Тортони взять посылку и поговорить с Почо. Дома читал «Дневник» Кафки. Заснул около 3-х.

Все это я написал, чтобы вы знали, какой я в повседневности.